Изабелла никогда не вставала раньше часа дня — «дорогая, раньше этого часа просто невозможно открыть глаза». Никто не предупредил ее, что к ней пришли, но она не могла себе представить вора, который залез в дом, чтобы в гостиной играть Шопена.
Бет положила недописанное письмо в ящик стола и спустилась вниз, ставни и занавеси были раскрыты, комнаты наполнились солнечным светом. Миссис Баррингтон плотно задвигала занавеси и приглушала свет газовой лампы, так что Бет и слуги пробирались по дому в темноте и днем, и ночью.
Двойные двери в гостиную были приоткрыты, и чистые сладостные звуки музыки Шопена лились из них. Бет распахнула двери и остановилась на пороге.
Йен Маккензи сидел за полированным пианино Изабеллы и смотрел на пустой пюпитр, стоявший перед ним. Его широкие плечи двигались вслед за играющими по клавишам руками, а его нога сгибалась, нажимая на правую педаль. Солнечный луч падал на его волосы и золотил их.
«Я могу играть по нотам, — сказал он тогда в опере. — Но не могу уловить душу».
Может быть, он думал, что не может почувствовать и душу этого произведения, но музыка плыла вокруг Бет и тянула ее к нему. Она прошла к пианино. Звуки плыли вокруг громкие, но нежные. Ей хотелось купаться в них. Звуки музыки становились все громче на высоких нотах и закончились низким аккордом, потребовавшим все пальцы Йена. Он оставил руки лежать на клавишах, расслабившись после того, как замерли последние звуки.
Бет сжала руки.
— Это было великолепно.
Йен торопливо убрал пальцы с клавиатуры. Он оглянулся Бет, посмотрел по сторонам и снова положил руки на клавиши, как будто это прикосновение успокаивало его.
— Я выучил это, когда мне было одиннадцать, — сказал он.
— Просто чудо. Думаю, что я, когда мне было одиннадцать, я вообще не видела пианино.
Йену следовало бы сделать все, что положено делать джентльмену, когда в комнату входит дама: убедиться, что ей нужно сидеть, поинтересоваться благополучием ее семьи, сесть самому и болтать о погоде или о чем-то таком же банальном, а тихий и опытный слуга готовит чай. Но он остался сидеть на скамеечке, наморщив лоб, словно что-то вспоминая.
Бет оперлась о пианино и улыбнулась ему.
— Я уверена, вы производили впечатление на ваших учителей.
— Нет, меня били за это.
Улыбка исчезла с лица Бет.
— Вас наказывали, когда ваше исполнение было безумным? Довольно странное отношение, не правда ли?
— Мой отец называл меня лжецом, потому что я говорил, что слышал это всего лишь раз. Я говорил ему, что не умею лгать, а он сказал: «Лучше пусть думают, что ты лжец, потому что ты сделал что-то необыкновенное. Я научу тебя, больше никогда не делать этого».
В голосе Йена послышались угрозы, когда он подражал не только тембру, но словам мужчины.
У Бет сжалось горло.
— Это было ужасно?
— Меня били часто. Я вел себя неуважительно, ускользал из их рук. И за мной трудно было уследить.
Бет представила себе, каким мальчиком был Йен, его испуганные золотистые глаза, смотревшие по сторонам, когда отец кричал на него, но никогда не смотревшие отцу в лицо. Затем Йен закрывал глаза от боли и страха перед ударами розгами.
Йен заиграл что-то другое, звучное, в медленном темпе. Не поднимая головы, он со строгим выражением лица сосредоточился на клавишах. Он нажимал на педаль, его бедро двигалось, и все его движения вторили музыке.
Бет узнала мелодию — концерт для фортепиано Бетховена, который любил один из учителей музыки, которых нанимала для нее миссис Баррингтон. Бет была заурядной пианисткой, ее руки огрубели от работы и не были достаточно гибкими, чтобы овладеть мастерством. Учитель относился к ней презрительно и высмеивал ее, но никогда не бил.
Большие пальцы Йена забегали по клавишам, и комнату медленно заполняла музыка. Йен мог говорить, что не чувствует в музыке души, но струны звучали так живо, что Бет погружалась во мрак тех тяжелых дней, когда переживала смерть своей матери.
Она вспоминала, как сидела в уголке больничной палаты, обхватив руками колени, и смотрела, как болезнь уносит последние вздохи. Ее красавица мать. Всегда такая хрупкая и боязливая, которая прижималась к Бет в поисках поддержки, теперь была вырвана из жизни, и это приводило Бет в отчаяние.
После того как ее мать похоронили в могиле для бедных, Бет была вынуждена уйти из больницы. Бет не хотелось возвращаться в приходский приют при работном доме, однако ноги сами понесли ее туда. Она понимала, что идти ей некуда. А там, по крайней мере, ей давали работу, поскольку она умела правильно говорить и у нее были хорошие манеры. Она обучала младших детей и пыталась как-то устроиться в жизни, но все они часто сбегали из работного дома и возвращались к более выгодному существованию, становясь преступниками.
И только люди, подобные Бет, застревали в этой ловушке. Она не хотела, пытаясь выжить, торговать своим телом. Не чувствовала ничего, кроме отвращения к мужчинам, которые могли бы развратить пятнадцатилетних девушек. Но она не могла найти приличное занятие, стать гувернанткой или няней. Для этого у нее не хватало образования. А женщины со средним доходом не хотели, чтобы их драгоценных чадах заботился кто-то из работного дома Бетнал-Грин.
Наконец ей удалось убедить приходских женщин раздобыть ей пишущую машинку. Они достали ей уже из третьих рук старую машинку с западавшими буквами «Б» и «И». И она практиковалась и практиковалась.
Когда она повзрослела, то поняла, что может стать машинисткой. Возможно, людям будет безразлично ее происхождение, если она научится печатать быстро и без ошибок, еще она могла писать короткие рассказы или статейки и попытаться продавать их издателям газет. Она понятия не имела, как это делается, но попытаться стоило.
А затем наступил день, когда она стучала на машинке и, отчаянно ругаясь, боролась с буквой «Б», а в комнату зашел красивый приходский викарий, Томас Экерли. Он взглянул на нее и засмеялся.
По ее щеке скатилась слеза, и музыка замолкла.
— Вам это не нравится, — спокойным тоном произнес Йен.
— Нравится… только не могли бы вы сыграть что-нибудь повеселее?
Взгляд Йена скользнул мимо нее, как луч солнца.
— Я не знаю, веселая эта вещь или грустная. Я просто играю ноты.
У Бет сжалось горло. Она с трудом сдерживала слезы. Она свернулась к стопке нот и начала перебирать листы, пока не нашла что-то, вызвавшее у неё улыбку.
— А как вот это?
Она подошла к пианино и положила ноты на пюпитр. Миссис Баррингтон не терпела оперы — она не могла понять, почему кому-то хотелось слушать людей, часами кричавших на иностранном языке. Но она любила Гилберта и Салливана. Эти, по крайней мере, сочиняли свои лирические оперы на обыкновенном английском.
