Не вслушиваясь в сказанное матерью, она писала: «Не спрашивай, нам не положено знать…»
Помедлила, покусала кончик карандаша и закончила, почувствовав в груди трепет удовлетворения: «…какая судьба ждет меня или тебя…»
Плавучий мост
Однажды она от него уже уходила. Повод для этого был довольно тривиальный. Он примкнул к паре малолетних правонарушителей (он называл их сокращенно: мапры), и вместе они сожрали медовый кекс, который она испекла, чтобы вечером угостить им пришедших на собрание. Никем не замеченная (по крайней мере, не замеченная Нилом и мапрами), она вышла из дому и отправилась на главную улицу сидеть под открытым спереди навесом, около которого дважды в день останавливается городской автобус. Под этот навес она прежде никогда не заходила, а автобуса надо было ждать еще часа два. Она сидела и читала все, что было написано, нацарапано или вырезано ножами на скамьях и деревянных стенах. Множество всяких инициалов, объявляющих о любви друг к другу. Лори Г. сосет. Данк Салтис пидор. Так же как и мистер Гарнер (математик).
Х. У. ешь говно, поправляйся. Бандосы рулят. Коньки моя жизнь. Бог ненавидит грязь. Кевину С. не жить. Аманда В. самая красивая в мире а если ее посадят я буду по ней скучать. Хочу пороться. Имейте совесть! Здесь сидят женщины и читают гадость котору вы пишете.
Глядя на этот вал посланий человечеству (особенно ее поразила длинная, глубоко прочувствованная и аккуратно выведенная фраза про Аманду В.), Джинни удивлялась, как люди ухитряются столько понаписать, пока никто не видит. Представила себя, как она сидит здесь или в каком-нибудь другом подобном месте, ждет автобус, вокруг никого, а сидеть, скорее всего, придется еще долго (если она действительно собирается воплотить план, который себе наметила). И что, у нее должны чесаться руки, чтобы скорей-скорей писать какую-нибудь ерунду на стенах общественных зданий?
Впрочем, в тот конкретный момент она как раз чувствовала близость с теми, кому непременно надо что-то писать: ее с ними единили распирающие чувства – гнева, мелкой обиды (такой ли уж мелкой?) и предвкушения того, что она сделает Нилу, как отомстит. Но в той жизни, куда она собралась уехать, может вовсе не оказаться человека, на которого будет иметь смысл рассердиться, вообще никого, кто был бы ей хоть чем-нибудь обязан, – там, поди, вообще никому не будет ни жарко ни холодно оттого, что она сделает и чего не сделает. Ее чувства там могут оказаться не нужными никому, кроме нее самой, а ведь они все равно будут накатывать и распирать ее, сжимая сердце и перехватывая дыхание.
Честно говоря, она не из тех, перед кем все падают и укладываются штабелями. А она ведь тоже разборчивая, кого ни попадя ей не надо.
Когда она встала и пошла домой, автобус все еще не показывался.
Нила не было дома. Он отвел мальчиков обратно в школу, а к тому времени, когда вернулся, кто-то уже пришел на собрание, какие-то ранние пташки. Выждав, когда чувства улягутся, чтобы все можно было обратить в шутку, она рассказала ему, что собиралась сделать. То есть она это рассказывала даже в компании, и не раз – в качестве анекдота; при этом о надписях, накорябанных на стенах, умалчивала или упоминала о них вскользь.
– А ты стал бы меня искать? – спросила она Нила.
– Ну, со временем – обязательно.
Онколог был похож на пастора – особенно тем, что носил под белым халатом черную водолазку; как увидишь его в таком обмундировании, сразу ясно, что он только что священнодействовал: что-нибудь смешивал, дозировал и так далее. Лицо у него было молодым и гладким, а цветом как темненькая ириска. Зато волос мало, лишь реденький пушок на макушке, робкая поросль, очень похожая на ту, которой щеголяла и Джинни. У нее, правда, поросль была коричневато-седой, как шкурка мыши-полевки. Сперва Джинни даже думала, вдруг он не только доктор, но еще и пациент заодно. Потом – а не специально ли он завел эту прическу, чтобы пациентам с ним было спокойнее. Прическу, более всего смахивающую на трансплантат. А может, ему просто так нравится.
И ведь не спросишь. Сюда он приехал из Сирии, или Иордании, или какого-то еще такого места, где врачи очень высоко себя ценят. Вежлив, но держится отстраненно.
– Так, стоп, – сказал он. – Сказав что-то более определенное, я могу быть неверно понят.
Из здания с кондиционированным воздухом она вышла на слепящую предвечернюю жару: август, Онтарио. Солнце то прожигало жиденькие облака, то оставалось за ними, но жарко было – что так, что этак – одинаково. Автомобили у обочин, мостовая, кирпичные стены зданий – все, казалось, давило, чуть не падало на нее сверху, как неожиданные факты, которые на тебя обрушиваются в самом диком и нелепом порядке. В последнее время она старалась не выходить из привычной обстановки, чтобы ничто не менялось, все было знакомым и стабильным. То же самое и по отношению к информации.
Стоявший у поребрика микроавтобус двинулся и покатил по улице к ней. Светло-голубенький, мерцающего тошнотного оттенка. Весь в пятнах более светлого тона на тех местах, где закрашивали ржавчину. И в наклейках типа «КОНЕЧНО, ЭТО ВЕДРО С ГАЙКАМИ, НО ВИДЕЛИ БЫ ВЫ МОЙ ДОМ!» или «ЧТИ МАТЕРЬ-ЗЕМЛЮ» и (более свежая) «ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ПЕСТИЦИДАМИ И ГЕРБИЦИДАМИ, ОТКРЫВАЙТЕ ДОРОГУ РАКУ».
Выскочив, Нил обежал машину, открыл перед ней дверцу.
– Она уже тут, в машине, – сказал он.
Мелькнувшие в его голосе нотки нетерпения ее сознание смутно отметило и провело по разряду предостережения, какой-то просьбы. Из-за этой напряженности, возбуждения, с которым он еле справлялся, Джинни решила, что сейчас не время сообщать ему новость, если это можно назвать новостью. Когда вокруг народ, даже один-единственный человек помимо Джинни, поведение Нила меняется, становится оживленным, восторженным, искательным. Джинни это давно уже не беспокоит – как-никак они уже двадцать один год вместе. Она и сама в таких случаях меняется (ему в противовес, как она предпочитает думать) – становится более сдержанной и слегка ироничной. Какие-то маски иногда нужны; или к ним просто настолько привыкаешь, что и не снять уже. Вот вроде этой устарелой моды, которой все еще придерживается Нил: на голове бандана, волосы на затылке собраны в седой хвостик, в ухе маленькое золотое колечко, блеску которого вторят золотые ободочки зубов, а штаны и куртка грубые, как у заключенного.
Пока она была у врача, он съездил за девушкой, которая теперь будет помогать им по хозяйству. Он познакомился с ней в исправительной колонии для малолетних правонарушителей, где служил учителем, а она работала на кухне. Исправительная колония располагалась поблизости от городка, где жили Нил и Джинни, – от его центра, где они были сейчас, милях в двадцати. Несколько месяцев назад та девушка оставила работу на кухне и устроилась домработницей на ферму, где заболела хозяйка. Где-то тоже невдалеке от города. К счастью, сейчас девушка оказалась свободна.
– А что случилось с хозяйкой фермы? – при первом обсуждении этой темы спросила Джинни у Нила. – Она что, умерла?
Нил сказал:
– Нет, загремела в больницу.
– А, это то же самое.
За короткое время им пришлось выполнить массу практических приготовлений. Освободить гостиную дома от всех папок, газет и журналов, содержащих важные статьи, которые еще не переписаны на диски, а бумаг этих там на несколько стеллажей, по всем стенам до потолка. Еще оттуда пришлось убрать два компьютера, старые пишущие машинки, принтер. Всему этому надо было найти место (временное, хотя никто так не говорил) в доме у кого-то другого. Гостиную решили превратить в палату для больной.
Джинни сказала Нилу, что уж один-то компьютер он мог бы и оставить – например, в спальне. Но Нил отказался. Вслух этого не сказал, но она поняла: он не надеется, что у него будет время за ним работать.
Все те годы, что они прожили вместе, Нил почти каждую свободную минуту тратил на подготовку и проведение кампаний. Не только политических (хотя и их тоже), но и по спасению исторических зданий, мостов и кладбищ, по защите деревьев (как на улицах города, так и в составе рощ, оставшихся от старого леса), по спасению рек от ядовитых стоков, лакомых земельных участков от застройщиков и местного населения от казино. Без конца писались письма и петиции, пикетировались государственные учреждения, организовывались протесты. На собраниях в их гостиной то и дело звучали взрывы ярости и негодования (доставлявшие участникам массу радости, думала Джинни), здесь спорили и выдвигали путаные проекты, здесь била через край нервная энергия Нила. Теперь же, вдруг опустев, комната напомнила Джинни о том времени, когда она впервые вошла в этот дом, перебравшись сюда прямо из двухэтажного коттеджа родителей, где на окнах были замысловатые драпировки и деревянные ставни, а на лакированном полу прекрасные восточные ковры, названия которых она никак не могла запомнить. Ну и конечно, полки и полки с книгами. А на единственной пустой стене в ее комнате висела репродукция Каналетто, которую она специально купила в колледже. «Праздник лорд-мэра Сити на Темзе». Эту репродукцию Джинни взяла сюда с собой, но так она где-то и затерялась.
