— Ей помог, да, но страну свою предал.
— Но он понял, что все эти маки — шайка бандитов; подожди, я расскажу, что было дальше.
— Ты знаешь, кем были эти маки?
— Да, я знаю, они были патриотами, но в фильме они не такие. Дай я закончу, хорошо? В общем… на чем я остановился?
— Я тебя не понимаю.
— Дело в том, что фильм чудесный, для меня только это имеет значение, потому что я заперт в камере, и, чтобы не сойти с ума, лучше думать о приятных вещах, понимаешь?.. Ну?
— Что ты от меня хочешь?
— Чтобы ты дал мне возможность сбежать от реальности, зачем усугублять отчаяние? Ты хочешь, чтобы я сошел с ума? Я и так уже почти сошел.
— Я не спорю, что здесь можно сойти с ума, но ведь существуют и другие способы, не только от отчаяния… Можно сойти с ума, слишком увлекаясь вымыслом, ты будто пытаешься отдалиться от всего. А думать о всяких красотах тоже опасно.
— Почему? Я так не считаю.
— Это может стать дурной привычкой, если постоянно пытаться вот так убегать от реальности. Это вроде наркотика. Потому что реальность, слушай меня, твоя реальность не ограничена камерой, в которой мы обитаем. Если ты будешь читать, займешь себя чем-ни-будь, ты выйдешь за пределы этой клетки, понимаешь? Вот поэтому я каждый день читаю и занимаюсь.
— Но политика… Куда катится мир с этими твоими политиками…
— Не рассуждай как домохозяйка из девятнадцатого века, потому что сейчас не девятнадцатый век… и ты не домохозяйка. Лучше расскажи дальше фильм, если еще осталось что рассказывать.
— А что, скучно?
— Мне он не нравится, но что-то в нем есть.
— Если тебе не нравится, я не буду.
— Как хочешь, Молина.
— Одно я знаю точно — сегодня я уже не успею закончить, там еще много, почти половина.
— Меня он интересует с точки зрения методов пропаганды, вот и все. Это документ в некотором роде.
— Так да или нет? Скажи наконец.
— Ну еще немножко.
— Звучит, будто ты делаешь мне одолжение. Вспомни, это ты попросил меня рассказывать, потому что не мог заснуть.
— И спасибо тебе за это.
— Но теперь уже я не могу заснуть, ты меня разговорил.
— Тогда расскажи еще немного, и, может, мы оба уснем одновременно, да поможет нам Бог.
— Вечно атеисты упоминают Бога.
— Это просто выражение. Давай рассказывай.
— Хорошо. Лени, не говоря офицеру ни слова о том, что случилось, просит его перевезти ее к нему в дом — так она боится маки. Эта сцена просто фантастическая; я не говорил, но он тоже играет на фортепьяно, и вот он, в парчовом халате — невозможно описать, как он выглядит! — вокруг шеи белый шелковый платок, при свечах играет что-то грустное, потому что, я забыл упомянуть, она приходит к нему очень поздно. А он уже было подумал, что она вообще больше не придет. Я опять же забыл рассказать, как она незамеченная уходит из музея и в исступлении бродит по парижским улицам. Она потрясена смертью бедного мальчика, своего кузена, она его очень любила. Уже темнеет, а она все блуждает по Парижу, проходит мимо Эйфелевой башни, потом — богатые кварталы, уличные художники, и все смотрят на нее, даже парочки под фонарями на набережной Сены, потому что она похожа на какую-то заблудшую душу, на лунатика, вуаль откинута назад, и Лени уже не заботит, узнает ее кто-нибудь или нет. Тем временем офицер отдает распоряжение приготовить ужин при свечах на двоих, и вот мы видим, как он играет на фортепьяно какой-то очень медленный вальс, и свечи уже сгорели наполовину. И она приходит. Он не встает ей навстречу, а все играет этот чудесный вальс, который минуту назад казался таким грустным, а теперь офицер играет все быстрее, и вальс становится жизнерадостным, очень романтичным, это сложно передать словами, даже веселым. На этом сцена заканчивается, он не говорит ни слова, мы видим лишь его улыбку, облегчение на его лице и слышим музыку. Ты даже не представляешь, какая это красивая сцена.
— А потом?
— Потом она просыпается в шикарной кровати, на светлых атласных простынях и под стеганым атласным одеялом бледно-розового или бледно-зеленого цвета, так я себе представляю — жаль, что некоторые фильмы черно-белые, правда? А над кроватью тюлевый балдахин. Она просыпается, влюбленная, смотрит в окно — там моросит дождик. Она подходит к телефону, снимает трубку и слышит голос офицера. Совершенно того не желая, она подслушивает его разговор о том, какой приговор надо вынести каким-то спекулянтам с черного рынка. Она едва верит своим ушам, когда слышит его приказ о смертной казни для них, тихо ждет, пока разговор закончится, и, когда он вешает трубку, тоже кладет свою, чтобы он не догадался, что она подслушивала. Потом он заходит в спальню и спрашивает, не хочет ли она позавтракать. Лени выглядит просто чудесно на фоне окна, за которым идет дождь, и она спрашивает его, правда ли, что он никого не боится, как говорят о солдатах новой Германии, как тот герой, о котором он ей рассказывал. Он отвечает, что ради своей страны он готов на любые испытания. Тогда она спрашивает, не страх ли движет тем, кто убивает безоружного врага. Страх, что когда-нибудь в будущем все переменится и человеку придется вновь столкнуться со своим противником, но тогда оружие будет уже не у него в руках. Офицер говорит, что не понимает, к чему она клонит. Но Лени быстро меняет тему. Позже, в тот же день, она, будучи одна в доме, набирает номер, который ей дал хромой, — номер, по которому можно связаться с маки, чтобы передать данные об арсенале. Теперь, когда она увидела, с какой легкостью ее возлюбленный обрекает на смерть людей, всё — как человек он пал в ее глазах. И она идет на встречу с одним из маки в свой театр — поскольку у нее репетиция, это можно использовать в качестве повода. Она видит, как к ней подходит человек и подает условный сигнал, и тут же видит другого человека, который идет по коридору и спрашивает Лени. Он вручает ей телеграмму из Берлина — приглашение сниматься в фильме на одной из лучших студий Германии. Телеграмму принес служащий оккупационного правительства, понятно, что она ни слова не может сказать подпольщику. И она спешно начинает собираться в Берлин. Ну как?
— Ну так… Теперь мне захотелось спать. Давай дорасскажешь завтра?
— Нет, Валентин, если тебе не нравится, я вообще не буду рассказывать.
— Мне интересно, чем все закончится.
— Нет, если тебе не нравится, зачем напрягаться?.. Ладно, всё, спокойной ночи.
— Поговорим завтра.
— Но не о фильме.
— Как хочешь, Молина.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.{2}
— Почему так долго не несут завтрак? В соседнюю камеру, кажется, уже принесли.
— Я тоже слышал. Ты кончил заниматься?
— Нет еще. Который час?
— Начало девятого. К счастью, сегодня я не хочу есть.
— Очень на тебя не похоже, Молина. Ты не заболел?
— Нет, просто нервы.
— По-моему, несут.
— Нет, Валентин, это кто-то возвращается из туалета.
— Ты так и не сказал, зачем тебя вызывали к начальнику тюрьмы.
— Ерунда. Надо было подписать бумаги с новым адвокатом.
— С новым адвокатом?
— Ага. Поскольку у меня новый адвокат, надо было кое-что подписать.
— И как они с тобой обращались?
— Обычно. Как всегда — как с педиком.
— Слушай, по-моему, кто-то идет.
— Да, точно. Прячь журналы, быстрее. Если найдут, точно отнимут.
— Умираю от голода.
— Пожалуйста, Валентин, только охраннику не жалуйся.
— Ладно…
— …
— …
— Бери…
— Маис…
— Да…
— Спасибо.
— О, как много…
— Ну, теперь счастливы, ребята?
— А почему вторая порция такая маленькая?
— В чем дело, приятель? Со мной спорить все равно бесполезно…
— …
— …
— Ради тебя, Молина, я ему ничего не сказал. Но если б не ты, я бы запустил ему в рожу этим кукурузным клеем.
— Какой смысл жаловаться?
— На одной тарелке в два раза больше, чем на другой. Охранник совсем обнаглел, жирный сукин сын.
— Слушай, Валентин, я возьму порцию поменьше.
— Нет, ты эту кашу больше любишь, возьми большую.
— Нет, я же сказал, что не голоден. Оставь большую себе.
— Хватит препираться, бери.
— Нет же, говорю тебе. Почему я должен брать большую?
— Потому что я знаю, что ты любишь маис.
— Валентин, я не хочу есть.
— Съешь немножко, и аппетит появится.
— Нет.
— А сегодня каша неплохая.
— Я не хочу. Я не голоден.
— Боишься потолстеть?
— Нет…
— Тогда ешь, Молина. К тому же сегодня клей ничего, по вкусу даже смахивает на маис. Мне и маленькой порции вполне хватит.
— А-а-а… а-а-а…
— …
— Ой-ой-ой…
— Что такое?
— Ничего, ой… девчонке плохо, вот и все.
— Какой девчонке?
