В дверях приемного показывается Офелия, красная, как переходящее знамя социалистического труда. Интересно, что это ее так…
– Антон! Тебя где хрен носит?! Иди сюда!
Недоумевающе переглядываемся с Валерой. Захожу в приемное, конвоируемый зло сопящим доктором.
– Что случилось-то? – спрашиваю в полголоса, пока идем.
– Скандал, – также тихо отвечает Офелия.
Я на ходу снимаю с пояса сотовый и кладу его в карман ее халата. На всякий случай.
Больного уже нет, его увезли «лифтом», остался только фельдшер приемного, молодой незнакомый врач и толпа родственников.
– Ты медбрат, да? – хватает меня за рукав один из родственников.
Неторопливо выдергиваю рукав.
– Медплемянник я. Руки при себе держи.
– Тихо-тихо, – предостерегающе говорит врач приемного. – Без эмоций, пожалуйста. Вот, гражданка Чолокян жалуется, что у ее мужа при себе был бумажник, в котором было две тысячи долларов. Сейчас, при осмотре, оказалось, что при нем бумажника нет.
– И на что мы намекаем? – сразу стала ясной причина необычного цвета лица Офелии. – Что мы его вытащили?
– Тише! Гражданка Чолокян…
– Слуший, отдай па-харошему! – внезапно фальцетом выкрикивает на все приемное давнишняя дама. – Ты этот деньги заработал, да? Зачем взял?!
– Кто у тебя что взял?! – взрывается за моей спиной Офелия. – Ты совсем охренела, корова толстозадая?! Мы твоего мужа с того света тащили через весь город – это ты так спасибо говоришь?!
Офелию тут же толкают в плечо. Сильно толкают.
– Ти каво каровой называещь, э? – зло шипит толстопузый мужик, со сросшимися на переносице густыми бровями и недельной щетиной на роже. – Щас в бащка палучищ за карова, понял, э, я твой маму…
Я прерываю непереводимую игру слов с использованием местных выражений, вставая между доктором и этой тушей.
– Выражения выбирай, земляк! С женщиной разговариваешь!
– Э-э, ти хто такой, а? Ты дэнги верни давай!
– Кто видел, что я эти деньги брал? – спрашиваю я.
– А кто брал, э? Шел по улыца – был дэнги, ехал в «Ськорая» – нэт дэньги! Кто брал, э?
– Доктор, вызовите милицию, – внезапно произносит Офелия. Врач приемного молча смотрит на нее. – Вызывайте, ну!!
– Что ти нас свой милиция пугаищ? – взвился толстяк. – Нам твой милиция до одын мэст, понил!
В доказательство он звучно хлопает себя по обширной заднице. Родня одобрительно загомонила.
– Нет, все правильно, – пожимаю плечами я, пряча руки в карманы куртки. Чтобы не было видно, как они трясутся. – Вы хотите разбираться – будем разбираться. Вы обвинили нашу бригаду в хищении довольно крупной суммы, безо всяких оснований. Есть такая статья в Уголовном Кодексе, называется «клевета». Пусть милиция разбирается, снимает отпечатки пальцев с нас – и с вас тоже. А потом в суде насчет клеветы поговорим.
– Какой «в суде», э? Какой «суде»? Ти хто такой?! Ти, сапляк, как базарищ?!
В переносице вспыхивает шар боли, разливаясь по лицу. В себя я прихожу на полу, куда грохнулся, расшвыряв стоящие для посетителей стулья. Нос саднит и кажется чужим, а на шею по подбородку стекают две теплые струйки. Врач приемного куда-то исчез, фельдшер разглядывает происходящее с широко открытым ртом, держа в руках телефонную трубку.
– Вот это уже будет самооборона…
Поднимаюсь, держась руками за угол стены – и, коротко размахнувшись, изо всех сил врезаю не ожидавшему удара толстяку между ног. И, пока он сгибается, открывая пасть для пронзительного вопля, добавляю сверху локтем по темени. Кто потом меня ударил, я уже не видел, потому что скорчился на полу, защищая от посыпавшихся ударов лицо. Один раз попытался подняться – и получил носком ботинка в живот. Решил больше не пытаться.
Веселье заканчивается тем, что меня рывком поднимает с поля фигура в камуфляже.
– Ты как, зёма? Живой?
– Не уверен. Нос цел?
– А?
– Нос, говорю, не сломан?
– Да нет, вроде. Кровищи только…
Оглядываю поле боя. Да, кровищи и впрямь хватает, что на мне, что на полу… За нас вступились те же четверо солдат, которые поднимали больного в нейрохирургическое отделение. Трое самых активных родичей лежат на полу, со скрученными руками, придавленные солдатскими «берцами». Один активно отплевывается, украшая бетонный пол приемного алыми пятнами и осколками выбитых зубов. Родня помоложе, не такая боеспособная, в количестве трех человек, прижата в угол, совместно с матерью семейства невесть откуда взявшимся охранником, поигрывающим дубинкой.
Мой друг толстяк привалился к стене, очумело водит головой по сторонам, явно не понимая, где находится. Я подхожу к нему, провожу рукой под носом, пачкая пальцы в крови, и размазываю по его физиономии.
– За это я тебя посажу, сука, – тихо, но отчетливо произношу я. – Сгниешь на зоне, жирная мразь, и никакие деньги тебе не помогут.
– Антон, прекрати! – Офелия, вооружившись неизвестно где взятым марлевым тампоном, смоченным, судя по запаху, перекисью водорода, поворачивает мое лицо к себе и начинает вытирать кровь. – Ты как? Голова?
– Нет, все нормально, кажется. Нос разбил…
– Что здесь происходит?
А вот и кавалерия. Два ОМОНовца и участковый. Вовремя, как всегда. После этого еще говорят, что «Скорая» долго едет…
* * *
Разбирательство заняло аж два часа. Один плюс – после всего этого аппетит пропал. Мы еще долго переругивались, объясняли что-то, подписывали массу каких-то бумаг. Михайловна хотела вообще снять меня с линии и оформить производственную травму на месте, на что я ответил отказом, боюсь – грубее, чем хотел; поэтому некоторое время мы потратили еще и на взаимное пререкание на повышенных тонах. В общем, написав с нашими кавказскими друзьями обоюдно обвиняющие заявления, мы разошлись. Предварительно, правда, участковый внимательно и безрезультатно осмотрел нашу машину на предмет завалявшегося или припрятанного бумажника.
– Антош, чего это с тобой?
А, ну да, Валерка же был на улице, не видел всего.
– Это, Валер, благодарность.
– Да что же это они, суки…
– Ну-ну, тихо! – хватит с меня лично разбирательств. – Не шуми! Милиция тут, пусть дальше она решает.
– Решит она… – бурчит Валера, заводя машину. – В лапу им эти черномазые сунут и закроют дело.
– Без моего согласия и росписи – не закроют. Поехали.
Едем на станцию, как обещали, без звонка. Я, потирая ушибленный нос, рассказываю водителю в окошко подробности происшедшего в приемном, Офелия периодически вставляет матерные комментарии.
Въезжаем во двор подстанции. Под козырьком стоят три машины – реанимация, «психи» и машина пятой бригады.
– Маловато, – морщусь я. – Сейчас опять сорвут куда-нибудь.
– Пока не пообедаем – хрен я куда поеду, – клятвенно обещает Офелия. – Я карточки пока сдам, а ты чеши в комнату, ставь кипяток.
Заходим в приемное. Я направляюсь в заправочную, засунуть сумку в бригадную ячейку. Хорошо, что там никого нет. Захожу, стараясь держаться спиной к окошку. Не помогает.
– Антошка, что с тобой? – ужасается Машенька, сменившая Яночку, из-за решетки. – Ты чего весь в крови?
– А? – оглядываю свою форму. – А, ч-черт!!
Вся грудь залапана не замеченными мной, ставшими уже бурыми, пятнами.
– Это кто так тебя?
– Да никто меня. Больного везли, а пока перекладывали в «тройке», испачкался…
– Бреши больше! Вон, как нос распух! Иди сюда, хоть перекисью рубашку замочи, а то потом не отстираешь.
Послушно плескаю перекись на кровавую корку, украшающую нагрудный карман и окрестности, остервенело тру пенящуюся жидкость салфеткой.
– На вызове, что ли?
– ФЕЛЬДШЕР ВЕРТИНСКИЙ, ЗАЙДИТЕ К СТАРШЕМУ ВРАЧУ! – прокатывается по коридору.
– Спасибо за перекись, Машунь, – бросаю грязную салфетку в бак. Что ж, прекрасный повод отвертеться от объяснений. Хотя, сдается мне, позвали меня именно за ними.
В кабинете старшего врача, помимо нее самой, на стуле нахохлилась угрюмая Офелия, раздраженно постукивающая ручкой по исписанному листу бумаги, а на диване расположилась «пятерка» – Дарья Сергеевна и утренняя девочка Алина, шмыгающая носом и потирающая опухшие от слез глаза. Обе, положив на колени по тому «Справочника лекарственных средств», пишут объяснительные.
