Изоляция — самое жестокое наказание. Я никогда не могла понять, почему меня считают «человеком второго сорта» только из-за того, что я родилась женщиной. Одна из моих сокурсниц в конце концов вынуждена была бросить университет, другая пережила нервный срыв. Я решила не сдаваться и из кожи вон лезла, чтобы учиться лучше всех — ведь только так я могла одержать победу над этими шовинистами.
Мне казалось, что студенческие страдания позади, но тут появился Марино… А из-за маньяка я чувствовала себя особенно уязвимой — ведь я, женщина, постоянно подвергалась опасности, в то время как Марино и иже с ним могли спать спокойно. Причем сержант, кажется, уже все решил насчет Мэтта Петерсена. Да и насчет меня тоже.
Прогулка оказалась приятной — солнце светило так ярко и так радостно играло на стеклах проносившихся автомобилей, будто подмигивало, что я даже немного успокоилась. Двойные двери универмага оставили открытыми, и свежий воздух свободно проникал в помещение. В кафе, как я и предполагала, яблоку было негде упасть. Стоя в очереди за салатом, я рассматривала людей. В основном сюда приходили парами, и поэтому одинокие женщины (непременно в дорогих деловых костюмах) сразу бросались в глаза — они с серьезными, озабоченными лицами потягивали диетическую колу или без аппетита жевали бутерброды с бездрожжевым хлебом.
Как знать — быть может, маньяк выбирает жертв именно в таких людных местах? Может, он тут работает на раздаче салатов, и четырех убитых женщин связывало только одно — кассовые чеки из кафе.
Только одна нестыковка — убитые женщины жили и работали в разных районах города. Значит, они делали покупки, обедали в ресторанах и оплачивали банковские счета там, где поближе. Ричмонд — большой город, и во всех его четырех районах есть собственные супермаркеты, рестораны и все остальное. Ясно, что человек, живущий на севере Ричмонда, не потащится за покупками на юг, и наоборот. Лично я выезжаю за пределы своего западного района исключительно на работу.
Женщина, которая приняла мой заказ на греческий салат, на мгновение задержала на мне взгляд, как будто узнала. Наверняка видела мою фотографию в субботней газете, а может, и по телевизору — местный канал имеет дурную привычку несколько раз в неделю прокручивать криминальную хронику. В любом случае мне стало не по себе.
Я всегда хотела затеряться в толпе, раствориться. Но по ряду причин это у меня никогда не получалось. Ведь в Штатах женщин-судмедэкспертов раз-два и обчелся, и репортеры не упускают ни единого случая снять меня для новостей. Вдобавок они не скупятся на эпитеты. Как только меня не называли в газетах — я и «заметная», и «блондинка», и «привлекательная». Мои предки с севера Италии — там сохранилась народность, родственная савоярам, швейцарцам и австрийцам — люди со светлыми волосами и голубыми глазами.
Семья Скарпетта всегда боролась за чистоту крови — мои предки вступали в браки исключительно с жителями Северной Италии. Моя мама не может пережить, что у нее нет сыновей, потому что дочери, по ее глубокому и скорбному убеждению (многократно озвученному), являются генетическими тупиками. Дороти испортила благородную кровь Скарпетт, произведя на свет Люси (отец моей племянницы был мексиканец), а мне, в моем-то возрасте и с моим семейным положением (точнее, отсутствием такового), кажется, даже этот постыдный поступок совершить уже не грозит.
Практически ни один выходной, который я провожу с мамой, не обходится без ее слез: мама оплакивает несуществующих многочисленных внуков. «Подумать только, на нас прервется род Скарпетта! Стыд-то какой! А ведь у нас кровь, можно сказать, голубая! В нашем роду были архитекторы, художники, мы в родстве с самим Данте! Кей, Кей, как ты можешь быть такой безответственной перед своей семьей! О, почему Пресвятая Дева на дала мне сына!» — и так далее в том же духе.
Мама утверждает, что первые упоминания о Скарпеттах появились в Вероне, городе Ромео и Джульетты, Данте, Пизано, Тициана, Беллини и Паоло Кальяри, причем она уверена, что мы состоим в родстве с этими выдающимися историческими личностями. Я пытаюсь ее урезонить, напоминая, что Беллини, Пизано и Тициан, хоть и оказали огромное влияние на веронскую школу живописи, родились в Венеции; Данте же родом из Флоренции, откуда был изгнан после того, как к власти пришли черные гвельфы.[6] Ему пришлось скитаться по всей Италии и он всего-навсего заехал в Верону по пути в Равенну. Я уже не говорю о Ромео и Джульетте. Наши прямые предки пахали землю и работали на железной дороге — два поколения назад они иммигрировали в США вовсе не от хорошей жизни.
Я поправила на плече ремешок белой сумочки и вышла из универмага. Как славно, как тепло было на улице! Приближалось время обеденного перерыва, и народ из офисов так и валил в рестораны и кафе. Я ждала, когда загорится зеленый свет, и вдруг что-то заставило меня обернуться. Из китайского ресторана выходили двое мужчин. Знакомый профиль, светлые, редкого оттенка волосы — конечно, один из них был не кто иной, как Билл Болц, прокурор штата. Он небрежным жестом надевал солнечные очки, не прерывая беседы с Норманом Таннером, ответственным за общественную безопасность в Ричмонде. Болц на несколько секунд задержал на мне взгляд, но не ответил на мой приветственный жест. Может, не узнал? Через минуту Болц и Таннер растворились в толпе.
Зеленый все не загорался. Наконец у светофора проснулась совесть, и я смогла перейти на другую сторону улицы. Поравнявшись с магазином компьютеров, я вспомнила о Люси. В магазине нашлось кое-что интересное для нее — не какая-нибудь «стрелялка», а учебное пособие по истории, с репродукциями, биографиями художников и музыкантов и с тестами. Вчера мы с Люси взяли напрокат катамаран и вдоволь наплавались по небольшому озеру в парке. Люси, подрулив к фонтану, устроила мне настоящий душ, я тоже не осталась в долгу — в общем, мы обе основательно промокли. Потом мы купили булочек и стали кормить гусей, а потом до посинения языков ели виноградное мороженое. В четверг утром Люси должна улетать обратно в Майами, и я не увижу девочку до самого Рождества — если, конечно, вообще увижу ее в этом году.
В пятнадцать минут второго я вошла в приемную главного офиса отдела судмедэкспертизы. Бентон Уэсли опередил меня — он уже читал «Уолл-стрит джорнэл», усевшись на кушетку.
— Надеюсь, у тебя в сумочке найдется бутылочка чего-нибудь эдакого, — оживился он при моем появлении. Он сложил газету и потянулся к своему портфелю.
— А как же. Специально для тебя припасла винный уксус.
— Не обращай внимания. Порой мне бывает так паршиво, что я себе представляю, будто в нашем кулере вместо воды — чистейший джин.
— Такое воображение достойно лучшего применения.
— Видишь ли, это единственная из моих фантазий, которую я осмеливаюсь озвучить в присутствии дамы.
Уэсли служил в ФБР — отвечал за работу с подозреваемыми. Его кабинет располагался в другом здании, но там он практически не появлялся. В свободное от разъездов время он преподавал — читал в Национальной академии в Квантико курс по расследованию убийств. Кроме того, он делал все, что мог, чтобы программа немедленного задержания особо опасных преступников не канула в Лету, едва вступив в силу. Одним из нововведений этой программы было создание региональных команд, которые должны были стать промежуточным звеном между главным прокурором и опытными детективами. Уэсли позвонили из полицейского управления Ричмонда после того, как была найдена вторая женщина с удавкой на шее. Марино же совмещал обязанности сержанта полиции и представителя региональной команды, то есть был партнером Уэсли.
— Я пришел пораньше, — оправдывался Бентон уже в коридоре, — потому что прямо от стоматолога. Но ты можешь есть в моем присутствии, меня это не смутит.
— Думаешь, мне кусок в горло полезет?
Свой бессмысленный взгляд Уэсли подкрепил дурацкой ухмылкой.
— Извини. Я забыл, что ты не доктор Кэгни. Он, видишь ли, всегда держит на столе в анатомичке пакет сырных крекеров, и прямо там устраивает перекус. Вот ему кусок в горло лезет в любой обстановке.
Мы вошли в крохотную комнатку, где стояли холодильник, автомат по продаже кока-колы и кофемашина.
— Просто удивительно, как Кэгни до сих пор не подцепил гепатит или СПИД, — заметила я.
— СПИД был бы в самый раз, — засмеялся Уэсли.
Доктор Кэгни, как большинство старых циников, слыл убежденным гомофобом. «Опять педераст, мать его», — ругался он, когда на экспертизу доставляли труп человека, при жизни придерживавшегося соответствующей ориентации.
Я спрятала салат в холодильник. Уэсли продолжал развивать свою мысль:
— Хорош был бы Кэгни, если б подцепил СПИД. Доказывал бы тогда, что он не верблюд.
При первой встрече Уэсли мне не понравился — уж слишком его внешность и повадки соответствовали образу агента ФБР, а я на тот момент имела собственные предубеждения против этих людей. Правильные, несколько резкие черты лица Уэсли, ранняя благородная седина, предполагавшая, что в молодости волосы у него были темные, поджарая фигура неизбежно вызывали ассоциации с определенным типажом из крупнобюджетных боевиков. Уэсли носил дорогие туфли, безупречные костюмы цвета хаки, синие шелковые галстуки с вычурным узором и непременно белые накрахмаленные рубашки. Я никогда не видела его небрежно одетым.
