И уж совсем непонятно, что в нем хорошего нашла Нинка, дочка. В кино с ним, в клуб на танцульки — тоже. Пришлось одернуть дуреху. А то ведь соседи стали шуточки шутить: батьку ругает, а с дочкой гуляет, потеха, да и только!
Порой, правда, Михаил Петрович недоуменно пожимал плечами: хоть и сердился на Матвейку, а иногда делал как бы по его подсказке.
Как-то весной Матвейка заспорил с бригадиром насчет лугов. Несмотря на теплынь и прошедшие дожди, они не зеленели, будто мор какой напал на них. Матвейка затвердил: давай да давай подкармливать луга минералкой. Вообще-то Михаил Петрович и сам об этом подумывал, потому что луга с годами как бы выродились. Но думать-то думал, а до дела все как-то руки не доходили.
— Нет у меня на это удобрений, — ответил он Матвейке.
— Не завез зимой? Эх, дядя Миша! — покачал головой насмешник. — С такой дальновидностью (читай — «с оплошностью») оставишь ты нашу живность без сена. Под корень срежешь. Хоть заранее смазывать мне пятки да бежать из пастухов.
— Вот уж не заплачу. Скатертью дорожка! — ответил Кашин.
Однако на другой же день пошел в контору к председателю колхоза просить минеральных удобрений. У Никандра Васильевича (так звали председателя) в глазах, прикрытых кустистыми бровями, заиграли лукавинки:
— А почему самолет не просишь?
— Для чего? — не понял тогда Кашин.
— А рассевать-то, чай, не с лукошком пойдешь…
Короче говоря, все луга подкормил. Потом еще слегка продисковал их. Ну, трава и пошла. Густущая, сочная. Тут уж Матвейка хоть плясать. На пользу, слышь, тебе критика, дядя Миша. Век, говорит, буду тебя задирать!
Говорил и помахивал тетрадкой. Чудной, между прочим, он: все время ходил с этой толстой тетрадкой в коленкоровом переплете. Просто непонятно, для чего она ему.
Но это ладно, а вот что дальше было. Оба чуть за воротки не взялись. Только вышла рожь в трубку, сильная, вороненого оттенка, готовая вот-вот колос выбросить, как пастух к бригадиру. Эх, говорит, такую-то рожь скосить бы да на силос! Невиданный-де молокогонный корм получился бы! В других колхозах уже косят. Выгодно!
— Что? — дернулся Михаил Петрович. — Косить рожь для скотины? Ну уж нет! Ни в коем разе! Это же хлеб! Понимаешь ты — хлеб!
— И что ж? Ты его скотине, скотина тебе молочко! — не отставал Матвейка. — А то затвердил, как допотопный какой: хлеб, хлеб!..
Михаил Петрович шумно задышал. Да как он может так говорить? Мальчишка, мальчишка и есть! Нужды не видел, цены не знает хлебушку. Для Кашина, потомственного хлебороба, рожь была самым святым злаком. С бережением великим выращивали и собирали каждый колос еще его дед и отец. Рожь давала жизнь крестьянину. А Кашин связывал с посевами ржи еще и послевоенное восстановление родного колхоза. Приехав с фронта, он последние зерна смел в сусеках и отнес в колхоз на посев. Эти зерна обратились потом в добрую ниву, накормившую натерпевшихся нужды односельчан. И, привыкший глядеть на рожь как на неоценимое благо, он не мог и слышать о косьбе ее для скота.
Матвейка решил припугнуть несговорчивого бригадира. Вот, грозился он, принесу распоряжение председателя и посмотрю, как ты запляшешь.
— И председателю в таком деле не подчинюсь, — упорствовал Кашин. — Аль травы мало для силоса? Да вон она ноне какая вымахала!
— Тогда я тебя в газету. Как несознательного!
— Несознательного? — У Михаила Петровича начали розоветь мочки ушей и заходили желваки на лице, туго обтянутом сухой, спеченной на солнце кожей. Это означало, что человек дошел до точки кипения. И он, невысокий, но ширококостный, пошел на Матвейку, плотно ступая короткими толстыми ногами.
Парень попятился, повернул восвояси.
Казалось, теперь Матвейка оставит Кашина в покое. Действительно, какое ему дело до бригадира? Взялся телят пасти, ну и паси на доброе здоровье. И опять Михаил Петрович подумал о дочке: хорошо, что отвязалась от этого охламона, вовремя, выходит, предупредил ее. Да и что не отвязаться? Разве других парней мало в Заречье? Сколь хочешь, на выбор. Один Ванюшка, тракторист, чего стоит! Скромный, работяга. Или вон тезка. Михалка Волков. Верно, на годочек помоложе будет Нины, но это невелика беда. Главное — тоже обходительный, не как этот насмешник.
«Ох, и допек же он меня!» — признавался себе Михаил Петрович. Но, представив, как Матвейка пятился, решил: надо завсегда с ним построже, таким нельзя давать спуску.
Несколько дней Матвейка и сам не показывался на глаза Кашину, и Михаил Петрович с удовлетворением отмечал: подействовало! Однако в субботу вечером пастух постучал к нему в окошко:
— Чаек, что ли, попиваешь, бригадир?
— Ну, попиваю, а тебе-то что?
— Мне ничего, я уж отчаевничал. Нинок дома?
— Ну, дома. Не думаешь ли, что позову? Иди-ка своей дорогой.
— Идти-то тебе придется, бригадир. Там, на лугах, у реки какие-то городские любители природы палатки ставят. На мотоциклах прикатили. Трава стонет…
— Трава? — привскочил Михаил Петрович. — Так чего ты тянул, голову мне морочил своей трепотней? Эх, умник, а прогнать не догадался, радетель!
— Не шуми. Гнал, да бригадир, видать, им нужен, — смущенно улыбнулся он.
Однако Михаил Петрович уже не слушал. В чем был — в незастегнутой рубашке, шлепанцах на босу ногу — он выбежал на улицу, сел на мотоцикл, всегда стоявший наготове у крыльца, и поехал на луг.
— Кепку забыл, дядь Миш! — крикнул ему вдогонку Матвейка; обычно бригадир не расставался с кепкой, прикрывая ею раненую, в жестких рубцах, голову, которая болела при малейшем сквозняке.
Где там: Кашин даже не оглянулся на голос Матвейки, изо всех сил жал свой мотоцикл, только пыль взметалась за ним.
Долго задержался он в лугах, где непрошеные гости уже зажгли костерок, повытаскивали из рюкзаков еду. У Михаила Петровича даже слезы выступили, когда увидел вытоптанную траву, на которую он еще вчера глядел с радостью и все прикидывал, сколько тут поставят стогов. На других лугах, где трава была пореже, сенокос уже закончился, а тут бригадир выжидал, давая, как он выражался, донежиться густому пырею.
— Места другого для вас не нашлось? — хватаясь за сердце, хрипел он. — Да вы понимаете, что наделали?
Какой-то юнец в джинсах и ковбойке, в кепке канареечного цвета, с волосами до плеч, подлиннее, чем у Матвейки, поднес ему стопку бренди и, нарочито искажая выговор, предложил:
— Выпэй, отэц, и успокойся.
— Если бы я был твоим отцом, я бы снял с тебя эти заморские портки и выпорол как следует, — сказал, задыхаясь, Михаил Петрович. — А сейчас, к сожалению, могу только составить на вас, бездельников, акт и вымести вас отсюда. Марш!
— Ну-ну, не больно! Не стройте из себя феодала, — обиделся юнец.
— Ах ты сосунок! — взорвался Михаил Петрович. — Вместо того чтобы извиниться, он еще хорохорится.
— Потише, папаша! — подошел вразвалку откормленный дылда, в темных очках со стеклами величиной с добрую тарелку. — Мы только переночуем, развлечемся трохи — и уедем. К чему поднимать скандал. Ведь не твой собственный луг мы малость ээ… помяли. Бизнес на нем не построишь. Ребята, — обернулся он на звук гитары, доносившийся из крайней палатки, — подойдите сюда, сыграйте что-нибудь веселенькое, разгоните печаль у бригадира.
Дать этому нахалу в сытую морду, потом отвесить оплеуху юнцу со стопкой? Это, пожалуй, он бы мог, рука у него крепкая. Невольно сжимались кулаки, твердые, как камни. Он было шагнул вплотную к наглецам. Но сдержался. Нет, он не вступит с ними в потасовку, не доставит им такого удовольствия. Нащупав в кармане огрызок карандаша, который всегда носил с собой, подобрав с травы обрывок бумаги, в которую, наверное, завертывали консервы, он присел и стал писать акт. Никто не назвал своих фамилий, никто и не подписал акт. Долговязый захихикал:
— Мартышкин труд, бригадир. Фамилий-то наших не знаешь.
— Ничего, узнаются. По номерам мопедов, они записаны… — ответил Кашин и, повернувшись, зашагал к своему мотоциклу, стоявшему на тропе.
За спиной — тишина. Но вот будто она взорвалась. Шум, крики. Кто-то настойчиво требовал догнать бригадира, а кто-то отчаянно бренчал на гитаре. «Ишь, всполошились!» — заметил Кашин. Оглянулся: к нему бежал светловолосый парень.
— Товарищ бригадир, — остановившись перед Михаилом Петровичем, начал он, — моя фамилия Славка Ромашкин, можете записать в акт. Мы, конечно, поступили по-свински. Мы уедем, а за траву уплатим.
— Хватит ли в кошельке на уплату-то? — буркнул Михаил Петрович.
— Сейчас не хватит, после привезем.
— Все так решили?
Парень мялся, не отвечал.
— Вот видишь, на безобразие, на дурость было общее согласие, а на ответ — нет. Тот дылда, что ли, не хочет сдаваться? Или тот, что в чужеземном одеянии?
— Оба! — выдал их светловолосый. — Я сейчас им скажу, что они трусы.
