— Интересно, как?
— Как на борьбу за высокую справедливость.
— Ой, не смеши! У нас суд неправый — таким был, таким и остался. А уж новоявленный суд присяжных… То оправдывают убийц, то твердят «виновен» при отсутствии всяких улик. Взять хотя бы последнее дело…
Лена с жаром рассказывает о слушаниях в Мещанском суде.
— Ты так красочно все описываешь, — смеется Настя, — а в юристы идти не хочешь. Потом не раскаешься?
— Ни в жизнь! Буду поступать на переводческий.
— Ну-ну. Звони!
— И ты.
Не успела Лена повесить трубку, телефон затрезвонил снова.
— С кем ты трепалась? — хмуро спросил Дима, даже не поздоровавшись. — К тебе не прорваться.
— С Настей.
— О чем?
— Обо всем понемногу.
— Слушай, — все так же хмуро продолжал Дима, — двадцать пятого у нас последний звонок, и мы решили не кататься на пароходиках, а поехать всем классом в лес, с ночевой. Берем палатки, жратву и выпивку, разожжем костер; Серега возьмет гитару. Я сказал, что ты будешь.
— Ну и напрасно, — сухо обронила Лена.
— Почему?
У Димы обиженно падает голос.
— Потому что у меня никакого последнего звонка не будет. Сразу — экзамены, и первый — двадцать шестого.
— А чего ты злишься? — неожиданно вспыхнул Дима. — Чем я тебя обидел?
— Ничем, — небрежно ответила Лена, хотя это не было правдой: тон его действительно злил. — Просто я думала, что ты помнишь. Я тебе об этом раз сто говорила. У тебя, может, склероз?
— При чем здесь склероз?
В неожиданном гневе Дима бросает трубку. Что он такого сказал, что он ей сделал? Пригласил в лес, на пикник, это что, преступление? Не хочет — ну и не надо! Вечно она занята, всегда ей не до него! В последнее время даже по телефону ее не достать, а когда достанешь, сразу чувствуешь, что торопится.
— Прости, мне надо бежать… Извини, меня ждут ребята…
— Какие еще ребята?
— Ну, дети, ученики, — торопливо объясняет Лена. — Созвонимся завтра?
Но завтра ей тоже некогда.
Мне это надоело, черт возьми!И я лечу туда, где принимают.
Сколько песен знает Серега! И как здорово, классно играет он на гитаре, поет хрипловатым, простуженным голосом, под Высоцкого. Потрескивая и похрустывая, горит высокий костер, огненные птицы взвиваются вверх, устремляются к широким лапам сосны, тают в черном и теплом небе; им на смену торопятся, взлетая, другие.
Две большие оранжевые палатки натянуты недалеко друг от друга — для мальчиков и для девочек. На одной изображены лихие косички, торчащие в разные стороны, на другой — угольные, загнутые вверх усы. Это состроумничал толстый Мишка, лучший рисовальщик их класса.
Никого из взрослых, даже любимого всеми Геннадьевича, с собой не взяли, хотя родителям, сговорившись, наврали, что взрослые — а как же! — будут.
— Мы сами с усами, — хорохорились мальчишки на тайной сходке, и девчонки покатывались со смеху, потому что у ребят и в самом деле давно уже пробивались усики.
— А вдруг — террористы? — нервно хихикая, спросила известная бояка Наташа, глядя добрыми округлившимися глазами на Петьку — каратиста и забияку, физическую опору класса.
— Темная ты, Натка, как лес, куда мы собрались, — добродушно пробасил в ответ Петька. — Нужна им наша компания… Им подавай метро, стадионы, вокзалы.
— А хулиганы? — не отставала Натка.
— Так мы ж каратисты, верно, Димка? — подмигнул Диме Петька и, подпрыгнув, лягнул невидимого противника согнутой в колене ногой.
«Здорово! — восхитился Дима. — Надо бы и мне научиться».
— Ну, тогда я спокойна, — засмеялась Наташа, с обожанием глядя на Петьку.
Весь класс знал, что она в него влюблена. Весь, кроме Петьки.
— Но баллончики с газом, у кого они есть, возьмите, — оживился не очень-то смелый Мишка.
— А у кого их нет в наше время? — философски протянула красивая Света.
— Например, у меня, — призналась Таня, и ее глаза, обежав всех по очереди, остановились на Диме. — Если что, защитишь?
— Естественно.
Дима небрежно пожал плечами, стараясь не смотреть в эти синие, как небо, глаза, подавить внезапно вспыхнувшее смятение.
Теперь Таня сидела рядом, тесно прижавшись к Диме, на круглом длинном бревне, то и дело подставляя стакан — «плесни-ка, Дим-Димыч, еще», — вытянув ноги, положив белокурую головку ему на плечо — «ой, я, кажется, захмелела». От ее волос пахло горьковатым дымом и первыми ландышами, собранными в лесу, и это странно волновало, притягивало.
— На чем они держатся?
— Кто?
— Не кто, а что. Ландыши. У тебя в волосах. Таня довольно улыбнулась, коснулась цветов кончиками пальцев.
— Это моя женская тайна. Пахнет?
Она потянулась к Диме. Ее темные при свете костра глаза казались таинственными и огромными, душистые волосы коснулись его щеки.
— Да, очень, — сказал Дима и встал, отстраняясь от пугающей, опасной близости Тани. Но и она тоже встала.
— Пойдем в палатку? — шепнула со смешком в самое ухо. — Пока там нет никого.
Растерянный, он не нашел что ответить.
Высоко в небо взлетал, завораживая, костер, перебирал струны Серега, покачивались, возникая в ярком пламени, знакомые лица. Как незаметно и здорово он надрался, даже ноги стали тяжелыми, и ничего он уже толком не понимал.
Мягкая, обольстительная рука сжала его руку и увела прочь от костра, песен, гитары в другую жизнь — манящую, пугающую, взрослую. С восторгом и страхом, с ужасом побежденного Дима чувствовал, что готов к этой жизни и все у него получится — с маленькой, белокурой и смелой девушкой, влекущей его к себе. И не важно, что зовут ее Таня. Нестерпимая жажда мучила, изводила, но девушка — там, в темном чреве палатки — освободит его и спасет. И когда произошел долгожданный, благословенный, спасительный взрыв, когда могучая сила, распирающая истомившуюся, изнемогающую плоть, вырвалась на свободу и Дима застонал от сладостной муки освобождения, надеясь краем сознания, что звон гитары заглушит его стон, он закрыл глаза и откинулся на сооруженное наспех изголовье, чувствуя всеми клетками своего существа, что отныне без этого он жить не сможет…
— Вернемся к ребятам? — как ни в чем не бывало спросила Таня. В темноте он не видел ее лица, но голос был свеж и весел. А он не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Лежать бы так вечно, вдыхая запах ландышей и костра.
— Подожди немного…
Дима подложил руку Тане под голову, и она уютно примостилась на его плече.
— Ты меня любишь? — выдохнула она.
— Да.
