— Здесь для вас нашлась бы работа. Правда, особенному мастерству тут не выучишься. Нам нужен человек, который бы верхом на лошади развозил газеты по Бостону и окрестностям. Это, конечно, не то, о чём вы мечтал но, если ничего другого не подвернётся, приходите к нам.
— Прийти-то я приду, но только для того, чтобы рассказать вам, какую хорошую работу я себе нашёл.
— Родных нет?
— Никого.
— У меня родни куча, а вот родители умерли.
— А!..
— Приходи.
— Приду.
Но не одна еда ободрила Джонни. Дело было в Рэбе самом: он словно излучал уверенность и бодрость, заражая ими окружающих. Недаром даже торговка почувствовала облегчение, переговорив с Рэбом о своей Мирре. Рэб был первым, кому Джонни Тремейн поведал свою историю.
2
На семейство Лепэмов легла тень: скоро должно было состояться окончательное водворение Персиваля Твиди, помощника серебряных дел мастера из Балтимора. Ни о чём другом не говорили. Мистер Твиди, пока длились переговоры, жил в дешёвой гостинице на Рыбной. Джонни уходил из дома тотчас после завтрака и возвращался уже затемно. Таким образом, долгое время ему удавалось избегать встреч с мистером Твиди, но это имя навязло у него в зубах. То мистер Твиди вот-вот подпишет подготовленный миссис Лепэм договор, то мистер Твиди договор подписать отказывается. Ещё вчера избранницей сердца мистера Твиди была Доркас, а сегодня всем уже ясно, что мистеру Твиди нравится Медж и только Медж! Несмотря на свои сорок лет, мистер Твиди — миссис Лепэм досконально это установила! — был холост.
Джонни уже порядком возненавидел один звук его имени, когда в одно прекрасное утро, перед завтраком, он повстречал его самого. Мистер Твиди скромно и благородно стоял в мастерской, надеясь, что миссис Лепэм пригласит его к завтраку. В руках он крутил бумажник, к которому нужно было приделать новый замочек. Под ложечкой у него сосало от голода.
— Эй! — крикнул Джонни грубо.
Робкий человечек подскочил, как подстреленный заяц, и выронил бумажник из рук.
— Что вам здесь надо? — спросил мальчик, прикидываясь, будто принял его за вора.
Мистер Твиди сделал глотательное движение, кадык его ходуном пошёл от страха, он смолчал.
— Вы — вор или тот самый Твиди, о котором идут какие-то разговоры?
— Я Твиди.
— А я Джонни Тремейн.
— Вот как!
— Я пойду скажу миссис Лепэм, что вы пришли — позавтракать.
— Да я мимо проходил, дай, думаю, зайду.
У него был странный писклявый голосок. Он оказался ещё противнее, чем Джонни ожидал. Такая робость и немощность во взрослом человеке возмутили мальчика.
— Да чего вы ломаетесь! — сказал он. — Вот уже две недели, как вы получаете здесь бесплатные обеды, а теперь вы хотите и на завтраки напроситься! Ну, да мне дела нет. Пойду скажу женщинам, чтобы поставили лишний прибор.
Твиди молча взглянул на Джонни, и взгляд его поразил мальчика: столько в нём светилось унылой ненависти. Джонни не подозревал, что мистер Твиди способен на такое.
Миссис Лепэм, тяжело ступая, спустилась со второго этажа. Вот уже второй раз она подходит к лестнице, ведущей на чердак, а уверенности, что Дав и Дасти покинули постель, — нет. День начался нескладно. Завтрак запаздывал. У Медж нарывает палец, так что от неё помощи никакой, а Доркас ноет, что нет масла к завтраку. Миссис Лепэм шлёпнула Доркас за это, и Доркас отправилась плакать на задний двор. То ли дело прежде, когда Джонни ещё не повредил себе руку, — как всё было гладко! Хозяйство налажено, как часы, мастерская зарабатывала достаточно, чтобы один, а то и два раза в неделю на столе появлялись масло и мясо. Вид Джонни Тремейна, стоящего в сенях, ничего не делающего, ни на что не пригодного, привёл её в ярость.
— Скорей! — прорычала она и пошлёпала на кухню.
Джонни пошёл за ней следом. Печь дымила, и миссис Лепэм стала на колени, чтобы поправить дрова. Уж это-то Джонни мог бы сделать, пока она была наверху!
Джонни был в полной опале, и теперь миссис Лепэм пророчила ему будущность не тряпичника, а висельника. Тем не менее он считал своим долгом сообщить ей всё, что он думает о мистере Твиди.
— Теперь я вижу, почему этот Твиди так и не сделался старшим мастером. У него нет напора. И вообще, какой он мужчина? По-моему, это чья-то тётка — ей не удалось выйти замуж и она напялила на себя штаны.
Миссис Лепэм откинулась назад и, продолжая стоять на коленях, красной от огня рукой поправила упавшие на лоб волосы.
— Вот как! — В голосе её слышалось крайнее изнеможение.
Мистер Твиди был её находкой. Она с ним нянчилась, пытаясь заставить этого осторожного человечка подписать контракт и жениться на одной из её дочерей.
— Вот так, — ответил Джонни. — Я только что с ним говорил. Он никуда не годится, и…
— Он сейчас здесь?
— Ага. В мастерской. Этот поросёнок, эта пищалка нацелился позавтракать у вас.
Двери в мастерскую были открыты. Дерзости Джонни легко можно было слышать оттуда.
Медленно и грузно миссис Лепэм встала на ноги. Она глядела на Джонни в упор. Мощная грудь её вздымалась.
— Я вам скажу, что я думаю об этой пищалке…
Не говоря ни слова и не дожидаясь окончания его реплики, не дав ему времени увернуться, миссис Лепэм влепила ему звонкую оплеуху.
— В подобных случаях отвечают делом, а не словом, — сказала она. — А ты, Джонни Тремейн, убирайся отсюда совсем! В моём доме твой язычок никому уже больше не причинит вреда.
Джонни схватил свою куртку — Цилла ещё ничего не успела положить в карман, — надвинул на глаза свою потрёпанную шляпу и вышел вон из дома.
С тех пор как с ним случилось несчастье, он, сам того не замечая, стал как-то по-ухарски заламывать шляпу, и то, что он при этом держал правую руку в кармане, придавало ему вызывающе-надменный вид. Надменность была свойственна ему и прежде, но тогда он гордился своим мастерством, а не походкой и манерой заламывать шляпу. О том, как он проводит дни, он не рассказывал никому, и миссис Лепэм была убеждена, что он либо уже ступил на «скользкую дорожку», либо вот-вот на неё ступит. У него и в самом деле временами вид был не только потрёпанный, но и отчаянный, — ни дать ни взять разбойник. А то вдруг такую на себя напустит гордость и высокомерие, что можно было принять его за кого-нибудь из великих мира сего, потерпевшего от превратностей судьбы. Зато в нём уже ничего не осталось от шустрого и работящего бостонского ученика-подмастерья.
Джонни дошёл до конца Рыбной улицы, вышел на улицу Анны и очутился на Портовой площади. Был базарный день. Джонни шёл между телегами, между бело-зелёными кочанами капусты и корзинами желтоватой кукурузы, между пышными, бледными телами ощипанных индюшек, между рядами рыжих тыкв и больших — с голову годовалого ребёнка — деревенских сыров. По-разному смотрели мужчины, женщины, дети и чёрные рабы — весь торговый люд — на обтрёпанного, но гордого мальчика, шествовавшего мимо них: одни видели в нём возможного покупателя и пытались зазвать к себе, другие поспешно принимались пересчитывать свои кучки масла.
Не обращая внимания ни на тех, ни на других, Джонни пересёк Портовую площадь и через минуту уже стоял подле кирпичного здания городской управы. Нижний этаж представлял собой открытую площадку для прогулок, и сюда, как на биржу, ежедневно собирались купцы. Сейчас тут не было ни одного купца. Они поднимались позже, чем рыночные торговцы. Джонни вдруг осенила одна мысль. В поисках нового хозяина он обошел чуть ли не все лавки Бостона, а не подумал попытать счастья у купцов. Он сел на ступени городской управы, откуда ему открывался вид на всю Королевскую улицу, которая почти тут же неприметно переходит в Долгую пристань, выходящую на полмили в море. Это была единственная пристань во всем Бостоне, превосходившая размерами Хэнкокскую. Самый большой, самый знаменитый мол во всей Америке.
Тут, так же как у них на Хэнкокской пристани, одна сторона была сплошь застроена конторами, складскими помещениями, сараями для парусов и лавками. Другая оставалась открытой для того, чтобы суда могли приставать. Матросы, грузчики, такелажники и прочий рабочий люд были уже за работой. Джонни стал ждать — и ждал, как ему казалось, долго. Наконец начали прибывать клерки, отпираться конторы банков, сниматься цепи с дверей складов.
Но вот появились и купцы. Шли по Королевской улице — румяные, с двойными подбородками. Все-то их знали, все-то с ними здоровались! Ехали в каретах, в колясках. Попадались физиономии кислые, с настороженными глазками. Иные шли вразвалку — прежде чем стать купцами, они, видно, были моряками, капитанами торговых кораблей. Мимо Джонни с Королевской улицы на Долгую пристань въехала знакомая двуколка с фамильным гербом на дверцах; в неё была запряжена та же серая лошадка, которая тогда, в июле, доставила Джона Хэнкока к дому Лепэмов. Мистер Хэнкок приобрёл Хэнкокскую пристань недавно, и главная его контора ещё оставалась на Долгой пристани.
