Только сейчас Кретьен понял, что вторая черная фигура, пониже — не кто иной, как Этьен. Юный катар сиял, как медный таз, лицо его можно было бы использовать вместо светильника ночной порою. Он не отводил глаз от своего спутника.
— Отец, — сказал он, обращаясь к Облаченному с такой счастливой и благоговейной дрожью в голосе, что поэт на миг почувствовал укол недовольства (…ревности? Да нет, не может быть. Пустое это все.)
— Отец, вот мессир Кретьен. (…Опять я тебе мессир?..) Скажите же нам теперь, что можете, прошу вас.
Старик приблизился, ответив приветливым кивком на поклон Альфонса. (И чего они все так с ним носятся, даже сеньор замка, и этот… дурачок несчастный, хмуро подумал Кретьен, скептически сводя тонкие брови. Сесть, что ли, им назло обратно? Развалиться на скамье, как наглый дворянин?..) Старик приблизился, улыбаясь уголками бесцветных губ, и склонил слегка голову в знак приветствия.
…Нет, знаменитый «ересиарх» Оливье вовсе не походил на аббата Бернара. Непонятно, как их вообще удалось перепутать! Разве что вино оказалось крепче, чем то мнилось на пробу… Аббат Клервоский был невысок, а этот — длинен и неимоверно худ. Худоба ясно читалась по кистям рук и впалым щекам, хотя под мешковатой одеждой и нельзя было предположить каких-либо очертаний тела. Как у статуи, которая сделана из цельного куска дерева. И кожа у него тоже цвета древесины — желтовато-смуглая, даже на вид жесткая, как пергамент. Человек-дерево, бесплотная плоть. Еще одно отличие — у отца Бернара почти не осталось волос, так что и тонзура не читалась; только над висками топорщились кустики седины. А у Оливье, несмотря на годы (сколько ему? Пятьдесят? Шестьдесят? Или у него просто нет возраста?), седая пышная шевелюра волнами спадала по плечам. И подбородок другой, не квадратный и волевой, как у бенедиктинского праведника, а острый, костлявый… Оливье двинул бровью, из глубоких теней (уж не от него ли эти тени унаследовал Этьенчик?) глянули темные, южные, почти совсем черные умные глаза.
— Рад увидеться с вами, эн Кретьен. Сын рассказал мне о вас. Я — давний ценитель вашей поэзии…
Брови Кретьена поползли вверх, он даже забыл, что хмурился. Оливье коротко рассмеялся, и смех у жуткого еретика оказался на удивление приятным.
— Что вас так поразило, господин мой? Или вы думали, что Добрые Христиане не умеют читать?
— Сам не знаю, — честно ответил Кретьен, внезапно вспоминая, как надо обратиться к этому чудному старику по всем правилам, и добавил как-то совершенно естественно: — Привет вам, Добрый Человек…
Оливье обошел стол, мягко попросил эн Альфонса:
— Может быть, друг мой, вы оставите нас ненадолго?..
Владелец замка тут же испарился, идиотски улыбаясь, будто ему сказали невесть какое восхваление. Вот это да, мельком подивился Кретьен, изо всех сил стараясь не поддаваться обаянию властного старца. Интеерсно, у них всегда так?.. И кто тут у кого в гостях, скажите на милость?.. А впрочем, что город — то норов, это не мое дело, решил он про себя, садясь напротив катарского епископа на скамью. Этьен примостился рядом со своим отцом, кажется, даже выражением лица пытаясь походить на маленького оливьерчика. Кретьен смущенно отодвинул в сторону недоеденного зайца и положил руки перед собой, замком сцепил их поверх дубовой столешницы.
— Да нет, друг мой, прошу вас, продолжайте свою трапезу… Менее всего я хотел бы вам помешать.
(Голос у него тоже — другой. У отца Бернара был — как колокол, гулкий и сильный, а у еретического епископа — хрипловатый, негромкий. Будто он когда-то где-то его сорвал. Я уже слышал такой самый голос — и даже знаю, где. Здесь, в Ломбере. «Послушайте, добрые люди, исповедание наше…» Как печально — видно, этому человеку на роду написано отнимать у меня друзей. Сначала Аймерик, а теперь… А, хватит, перестать!!)
— Я уже насытился, спасибо, Добрый Человек. (Как же, ждите, буду я чавкать и обгрызать ребрышко на глазах у людей, которые не едят мяса! Этьен в походе — это другое, это не в счет. Тогда он был просто Этьен, а сейчас он — «Один из Нас, Избранных-Служителей-Церкви»… Может, мне еще напиться, как рутьер, и сползти под стол?..) — Давайте лучше говорить. В самом деле, ведь я за этим к вам приехал.
— Отец, скажи ему, — встрял Этьен, слегка нагибаясь вперед, чтобы заглянуть своему учителю в лицо. По Кретьену он только скользнул светлым неосмысленным взглядом, будто тот был гобелен или предмет мебели. Сбоку на двоих катаров падал свет из узкого окна, и волосы юноши слегка золотились, золотел легкий пушок на его щеке и подбородке… Ну и свинья же ты, Этьен.
Всякий раз, когда он произносил слово «отец», голос его слегка дрожал. Кажется, это слово значило для него больше, чем для кого-либо. Потому что не всякий раз в человеке так ярко светится восторг… и… благоговение. Да, именно благоговение. Просто отвратительное зрелище!..
(Слушай, да ты что, одернул себя Кретьен. Какое твое дело?.. Это же его наставник. Наставников обычно любят. Перестань-ка вести себя как ревнивый виллан при виде любовника молодой жены!..)
— Этьен, сынок, не торопи меня.
— Простите, — прошептал тот, заливаясь краской. Вылитый провинившийся мальчишка.
— Да, эн Кретьен… сын рассказал мне.
— Все?..
— Не знаю, все ли. Но он сказал о цели вашего похода.
(Эх, Этьен, Этьен… Ну да ладно, пусть его. В конце концов, какая разница, кто первый успеет рассказать?..)
— Он хорошо сделал, Добрый Человек. (Ни за что не подам виду, что что-то не так. Кроме того, черный старец мне нравится. Как ни странно, он мне в самом деле нравится. Интересно, это зря — или нет?..) — Скажите, не напрасно ли я надеялся, что вы в мудрости своей поделитесь знанием со мною, который… который к нему стремится не ради корыстной цели, но ради него самого?..
Темные, умные, чуть приподнятые уголками к вискам глаза Оливье остановились на его лице, и Кретьен почувствовал легкое замешательство. Теперь Совершенный не улыбался, но казалось, что вот именно сейчас-то он и смеется. Смеется над собеседником, наворотившим столько загадочных фраз вместо короткого — «Где дорога к замку? Я хочу видеть Грааль».
— Эн Кретьен… Если вы хотите спросить, не знаю ли я, где стоит Замок Грааля, то ответ мой будет — нет, не знаю. И не знаю ни о ком, кто ответил бы вам. Стремитесь ли вы к знанию ради знания или же ради обретения цели… Но надеялись вы — нет, не напрасно, — старик резко и бесшумно встал, за ним, как зачарованный, тут же поднялся ошеломленный Этьен. — В Ломбере хранится много книг, принадлежащих нашей церкви. Идемте сейчас в библиотеку. Нам есть что сказать друг другу.
5
— …Эй, Кретьен… Ты спишь?..
Сплю, хотел ответить Кретьен сердито, но не смог. Открыл глаза, повернул лицо к товарищу. Этьен выпростал из-под плаща руку и теперь опирался на локоть, приподнимаясь на груде сухой листвы. Лес, теплый темный лес их первой ночевки после отъезда из Ломбера, мягко шумел в высоте. Тысячи шорохов скользили понизу, прятались в остывающих углях потухшего костерка. Где-то неподалеку в темноте переступил с ноги на ногу Морель и вздохнул почти по-человечески.
— Ну, что тебе надобно… Решил проповедь прочитать?..
— Нет… Кретьен, — седло, на которое юноша опирался локтем, тихо скрипнуло. Из-за высокой луки не разглядеть Этьенова лица. — Не проповедь… Я хотел спросить. Можно?..
— Что такое? (Этьенет, едва не прибавил Кретьен, но удержал это слово при себе. Ему было больно от тревоги и… еще от всего разного. Но этим именем он не назвал бы друга и под страхом смерти… пока.)
— Ты не… ну, не удивился, что я так отношусь… к своему отцу?.. Что я все время в Ломбере…ну, не отходил от него?.. Как будто кроме него там никого нет…
— Да чего там. Он же твой наставник… Кроме того, вы, наверное, давно не виделись.
— Дело не в том… Ну, и в этом, конечно, тоже… Просто, понимаешь, Кретьен, он — мой единственный отец. Другого у меня никогда не было. По крайней мере, я о нем ничего не знаю. Мама… она тоже не знала ничего наверняка.
(Вот оно что. Ты бастардик. Это бывает. Интересно, если бы ты сказал мне, что ты — сын короля Иерусалимского, это показалось бы мне столь же маловажным? Или я бы все же почувствовал к тебе нечто новое?)
Этьен помолчал, прислушиваясь к дыханию друга, словно ожидая, когда же тот вскричит в негодованье или с отвращением фыркнет. Но никакой реакции не последовало, и тот с шумом перевел дух. Только тогда Кретьен понял, что ему, кажется, открыли некую постыдную тайну.
— Ну, вот… — хорошо, что в темноте не видно, как Этьен покраснел. А он покраснел, это можно было сказать просто по звукам голоса. Если бы не страх, что он может замолчать, Кретьен бы его, наверное, обнял. Но сдерживал себя и лежал неподвижно, боясь спугнуть.
— Ну, вот поэтому… А кроме того, я обязан отцу многим… всем. Он меня спас однажды от смерти. И еще… от разных вещей. И возился со мной, лечил, учил. Оливье, он мне… и отец, и мать, и священник.
