не кончилось. Ты оглянись внимательней. Пока есть аппарат, пока есть номенклатура, время мое кончиться не может. Помни об этом, Говядин. Иди и помни.
Хотел что-то сказать старик Говядин, рот раскрыл, даже палкой в нетерпении постучал о землю, как конь копытом, но ничего не сказал, повернулся и пошел прочь, злобно, с опаской оглядываясь.
Помотал Виталий Алексеевич головой — что за черт! Привиделось? Померещилось? Но пенсионер-то Говядин вон он, топает по дороге, оглядывается. Соскользнул с пенька в сухую прошлогоднюю траву следователь по особо важным делам, на четвереньках прополз сквозь мелкую еловую поросль, выглянул, глянул на то место, где только что стоял старик — там между дорогой и лесочком была небольшая песчаная насыпь и из нее — Виталий Алексеевич отпрянул, втянул голову в плечи, — торчала черная с прозеленью голова с зелеными же усами и кавказским носом, сильно припорошенная песочком.
— Иосиф Виссарионович! — сдавленно прошептал следователь.
И — бог знает! — показалось ему, будто голова медленно повернулась в его сторону, и скорбная улыбка тронула правый сталинский ус.
— Ты? — услышал он все тот же глуховатый голос. — Ты молодец, такие нам нужны. Я буду иметь в виду. Иди.
И подчиняясь внимательному взгляду из-под прищуренных век, Виталий Алексеевич поднялся с колен и пошел, стараясь обойти песчаную насыпь, не наступить на то, что могло быть под песком скрыто. И только отойдя с десяток шагов, остановился, постучал себя кулаком по голове, прогоняя пыльную дурь.
— Все самогон проклятый! Опоил, подлец Сашка!
От сотрясения что-то такое в голове его щелкнуло, стало на место, и тут же выскочила отчаянная мысль: на службу ведь надо идти! Который час? Глянул в страхе на часы, однако стекло на часах было вдребезги разбито и стрелки отсутствовали. Показывали часы вечность. Ох ты! Посмотрел Виталий Алексеевич в небо, стараясь определить время по свету — в небе носились во всю прыть облака, но кое-где проглядывало солнце, и по нему догадался он, что далеко уже перевалило за полдень. Спохватившись, помчался следователь к видневшимся вдали домам новостроек, куда уже подходил пенсионер Говядин.
* * *
— Ну что, не появился Блохин? — терзал Иван Семенович секретаршу Люсю.
Та только скорбно поджимала губы и разводила руками.
Виталий же Алексеевич в этот момент скорым шагом подходил к городу и мусолил в голове одну и ту же мысль: кто его так разукрасил и что это все значит? Являться в таком виде на службу было невозможно. Самое разумное — сказаться больным. Однако как прийти к врачу за больничным в таком виде? Допустим, даст он больничный, но растрепет потом по всему городу, смешки пойдут, разговоры и выйдет еще хуже. Уехать бы куда-нибудь на неделю-другую.
Тут на глаза ему попалась одиноко торчащая в чистом поле телефонная будка. Кто и зачем ее здесь поставил — вдали от людей и жилья — неизвестно, но Виталию Алексеевичу было сейчас не до загадок. Телефон — это то, что более всего ему было сейчас нужно, чтобы из неизвестности и мира привидений вернуться в мир реальный, к реальным людям.
Он заскочил в шаткую кабину с напрочь выбитыми стеклами и с облегчением убедился, что телефон исправен. И сейчас же тренированная профессиональная память подсказала ему Сашкин номер в гостинице. И монеты отыскались в кармане куртки.
Не успел еще отзвучать первый гудок, как приятель его уже сорвал трубку, словно сидел и ждал у телефона.
— Ты? Ну наконец-то! Куда ж это ты пропал ночью?
Хотел Виталий Алексеевич произнести такую фразу: «Это я у тебя должен спросить!» Однако опять язык провалился, заболтался свободно и вылетело у него какое-то «эояу».
— Чего, чего? — не понял Панков.
— Э-о-я-у...
— Черт, говори толком!
Вот уж не думал никогда Виталий Алексеевич, что речь человеческая может так зависеть от двух каких-то паршивых зубов. И так и этак он языком попробовал, приноравливаясь. Сдвинул его слегка, чтобы имел язык опору на оставшиеся зубы и вроде ничего, вышло. Правда, речь теперь получалась с сильным присвистом, словно вместе со словами из него вырывался воздух, но разобрать уже можно было.
— Ты мне объясни: где мои зубы?
— Да откуда же я знаю! — искренне изумился Панков. — Я утром просыпаюсь — окно разбито, холод адский в комнате, дежурная по этажу вопит, а сам лежу в кровати в костюме и в ботинках.
— И кто меня разукрасил не знаешь?
— Вот ей богу, хоть убей! А что, сильно побили? — в Сашкином голосе появилась настороженность, но говорил он, похоже, искренне.
— Мм.
— Не знаю, старик. И рад бы, да ничего не знаю. Сам в полной отключке был, ты ж понимаешь. Да, слушай, был я сейчас в прокуратуре, там все с ног сбились, тебя разыскивают. Шеф зачем-то требует.
«Вот этого мне только сейчас и не хватало!» — подумал Виталий Алексеевич. Совершенно некстати потребовался он шефу. Что делать, закон свинства — это уж как полагается в этой проклятой жизни.
— Зачем, не знаешь?
— Не знаю, да и никто не знает. Видно, дело серьезное — уж больно кипятится твой Иван Семенович.
— Но как! Как я появлюся с такой рожей! — в отчаянии воскликнул Виталий Алексеевич. — Как объясню!
— М-мда, тебе не позавидуешь. Что, сильно разделали?
Вместо ответа следователь только задышал в трубку, завздыхал.
— Слушай, Виталий, ты там того, не вздумай брякнуть, что мы с тобой пили, да и вообще про пьянку не заикайся. В твоих же интересах. Придумай что-нибудь, ну там... дескать, шел по улице, никого не трогал, и тут напали... Ну да, поверни так, будто напали на тебя из мести. Будто вел когда-то какое-то дело, кого-то засадил, вот и решили отомстить. Ты уж сам сообрази, что и как. Одним словом, прикинься жертвой. Благородно, и на тебе же печать героя. В конце концов, если ты ничего не помнишь, то почему и на самом деле не допустить такой вариант? Вполне возможная вещь. По-моему, это идея. Только не переиграй. И обо мне ни слова. Не видел, мол, ничего, не знаю. Ну пока, давай, действуй, — и положил трубку.
Повесил трубку и Виталий
