Вольно теперь с высоты нашей якобы свободы, вырванной вместе с сердцем у старой России, насмехаться над народолюбием, как над пошлой и якобы фальшивой филантропией русских совестливых людей XIX века, которая в подавляющем большинстве своем совсем не обязательно имела, и, как правило, очень долго не имела, каких-то революционных или даже оппозиционных к власти окрасов. Болезнь у русских народолюбцев была и очень опасная, хотя и совсем другая, но об этом — позже…
Не чувствовать болевую точку жизни, особенно после реформы 1861 года, никто уже не мог. Хотя были, были и такие, для кого наш «несчастный народ» (Иван Бунин) был как бы несуществующим, декорацией, то есть попросту быдлом.
Жуковские, и Микулины, ставшие одной семьей с Жуковскими, отличались в силу своих родовых душевных качеств, своих истоков этим особенным, глубоким сострадательным народолюбием. Это были русские коренники, почвенники, для которых народ был скорее близкой дружиной, которой больше всего дорожил когда-то древний удельный князь, чем холопами. Этих людей западное влияние почти не коснулось — ему всегда противостоял сильный, несгибаемый иммунитет веры православной, которая тут же распознавала и отталкивала чуждый дух.
Но многие десятилетия — с Петра I начиная, а, может, и раньше с Алексея Михайловича, с раскола старообрядчества — искушали эти чуждые ветры нашу сильную и просвещенную веру. Устоять было трудно: перерождение духовное происходило всегда в сердечных глубинах, незаметно, не бросаясь в глаза, а потому и не заставляя людей опасаться за свою душу. Потому не многие, а вскоре и чуть ли не единицы могли жить по вере так, как жили старшие Жуковские: Анна Николаевна, Егор Иванович, их сын Николай Егорович, старшая дочь Мария Егоровна. Но если бы мы последовали по родовому руслу чуть дальше, то сначала смутно, а потом все сильнее стали бы слышать гул надвигающегося катастрофического таяния веры, таяния вековых льдов, грозящее излиться всепогребающими лавинами грязи и камней…
* * *
Сердечная вера последних народолюбцев искала дел, дабы по слову апостола, вера не стала бы мертвой. Но вот горе: еще раньше мертвела сама вера, а без веры дела — тысячу крат мертвы и не только бесполезны, но и чаще всего — во вред. Здесь тупики и трагедия бездуховного и безрелигиозного гуманизма, всегда соблазнявшего не имевшую внутреннего духовного стержня интеллигенцию.
Однако искали дела и состраждущие народу верующие сердца, но это были, как правило, люди, не имевших никаких рычагов влияния и возможностей что-либо реально изменить в жизни…
«Из опыта известно, что в урожайные годы многие крестьяне Владимирской губернии, а, вероятно, и других имеют хлеба для семейств своих только на одну половину года, а другую же половину года едят лебеду, избоину с хлебом или ходят по миру. Такое положение ужасно. Возьмем для сравнения одну семью или тягло, состоящее из мужчины, бабы и четырех детей обоего пола, не могущих еще по малолетству идти на сторону зарабатывать хотя бы небольшие деньги…», — так писал в своих записках истинный народолюбец прапрадед Егор Иванович Жуковский (рассказ о нем в главе «Страничек»), бывший основательным знатоком-практиком условий крестьянской жизни…
«Крестьянин этот засевает 3 четв. Ржи; при урожае сам четверт получает 12 четв. 3 обращают на семена, остается 9 четв. Следовательно муки имеется в год 81 пуд. Печеного хлеба 120 пудов 20 фунтов. Полагая на все вышеозначенное семейство по 12 фунтов в сутки хлеба потребуется в год 109 пудов 30 фунтов. Следовательно, еще остается хлеба 10 пудов 30 фунтов. Между тем еще имеется урожая 6 четвертей овса и с четверть мелких хлебов. Всего этого хлеба с излишком достаточно прокормить семью, состоящую из двух взрослых и четверых ребят при них. Домашнего скота одну лошадь, одну корову, двух овец и кур.
Отчего же этому самому крестьянину всего исчисленного содержания становится только на половину года? Причина этому самая незначащая: во Владимирской губернии исключая, разумеется, казенных и удельных крестьян, существует похвальная поведенция — осенью лошадей своих спускать или отделывать их так в продолжении рабочей поры, что они к зиме околевают; весной же покупать приходится покупать по необыкновенно дорогой цене, так что за шкадру, которая еле волочит ноги, платят по 70 и более рублей.
Покупки эти производятся большей частью у барышников в долг, ибо крестьянину негде взять 70 рублей. Теперь при посредственном урожаем, когда только Бог дает в руки хлебец, благодетель барышник сейчас является за должком и разбирает половину урожая. На следующий год так же и так далее. В неурожайный год и подавну; тогда и половина крестьянского мира начисто спускает лошадок своих, коров и овец, да, сверх того, у зажиточных мужичков в счет будущих урожаев забирает ржи, кормецу и кое-чего другого. Такое бедственное кругообращение совершенно истощает крестьян, и ждать исправления их сил невозможно. Спросите у крестьянина: отчего у тебя изба плоха, лошадь не ходит, двор развалился? Он скажет вам: «силы не хватает». Итак, что же нужно для восстановления этой силы? Ответ: устройство мирской конюшни и общественная запашка…»
Не довелось приложить к делу свой проект Егору Ивановичу: он всю жизнь управлял чужими имениями и никто бы ему там не позволил устраивать «мирские конюшни».
Однако и он, благочестивый, бесконечно добрый, сердечно верующий Егор Иванович, не смог, или, что много вернее, не успел — он скончался осенью 1883 года и последние десять лет проживал в имении сына Ивана вдалеке от общественных споров о русской жизни, вглядеться в самую глубину подоплеки того, что происходило в России, — в ее духовную составляющую, без лицезрения которой не было никаких ответов на главные вопросы русской жизни: почему ничего не получалось из благих намерений и действий правительства, почему не могли разумно и надежно сойтись и совместиться интересы разных сословий, почему центробежные силы уже разрывали Россию изнутри…
Эта духовная составляющая или подоплека русской жизни тем временем все более громко заявляла о себе. Имя этой духовной составляющей было ни что иное, как потеря истинного смысла и цели жизни. Вместе с этой потерей Россия теряла абсолютно все, и, прежде всего — самое себя. Она становилась… безумной, потому что вне этой составляющей не мог разрешиться ни один вопрос русской жизни, но их все равно решали и решали, и ничего не спасало, ничего не обещало избавления и свободы для дальнейшей жизни России, напротив безумие, которое уже прозрел Достоевский и показал в эпилоге «Преступления и наказания», представленного русскому обществу еще в 1866 году, не было распознано и признано во всей его глубине русским обществом и каждым православным христианином в отдельности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
