Что нарождалось, скажем, в Речи Посполитой примерно в 1785 году, за десяток лет до полного распада государства? Были ли там конструктивные тенденции? Были, причем достаточно сильные. И они реализовалась в знаменитой «Конституции 3 мая» 1791 года. Конституции, отменявшей liberum veto и обеспечивавшей выход из исторического тупика, в который зашло польско-литовское государство. Это была победа тенденции, выражавшейся так называемой патриотической партией. Люди, любившие свою страну и понимавшие европейскую реальность, не только предложили, но пробили на уровне законодательного процесса документ, обеспечивавший Польше историческую перспективу.
Игорь Клямкин: То есть движение от выборной монархии и господства шляхты к европейскому абсолютизму?
Игорь Яковенко:
Да, «Конституция 3 мая» снимала безвыходную ситуацию, заданную тем, что любой депутат мог проголосовать liberum veto, блокируя любое решение сейма. Престол Речи Посполитой становился наследственным. Шляхта сохраняла господствующее положение, но право конфедераций, т. е. легальных военно-политических союзов для борьбы с королевской властью в случае нарушения ею шляхетских прав и вольностей, отменялось. Тем самым решались главные проблемы, стоявшие перед польско-литовским обществом. Это, кстати, была вторая писаная Конституция в мире и первая в истории Европы, если не считать «Конституцию Запорожской Сечи Пилипа Орлика» 1710 года.
А чем все кончилось? Кончилось все это поражением. Польские магнаты Потоцкий и Ржевуский пошли на прямое национальное предательство, обратившись за помощью к императрице Екатерине II. Они основали так называемую Тарговицкую конфедерацию против «Конституции 3 мая», а русские войска обеспечили этой конфедерации победу. Результатом же стал второй раздел Речи Посполитой, за которым в 1795 году последовал ее третий раздел, означавший ликвидацию государства.
Думаю, что история эта в высшей степени поучительна…
Игорь Клямкин: Решающую роль здесь сыграл все же внешний фактор. В чем поучительность?
Игорь Яковенко:
Внешнее вмешательство стало ответом на запрос, шедший изнутри. Оно оказалось возможным потому, что в критический момент в польском обществе и в польской культуре не оказалось консолидирующего начала. Эта история показывает, что бывает такое состояние государства и социума, в котором доминирует необратимая тенденция деградации. И в таких случаях исследование любого позитива представляет чисто академический интерес. Проблема не в том, чтобы установить, есть ли тенденция, противостоящая движению в тупик, а в том, чтобы ответить на вопрос: пациент скорее жив, чем мертв, или скорее мертв, чем жив?
Разумеется, то, о чем пишет Алексей Платонович, в культуре присутствует. Ну и что с того? Влияет ли это на вектор развития культуры в целом?
Вот, скажем, докладчик интерпретирует процессы, происходящие в современной русской литературе. Он считает, что в них проявляется нечто позитивное. Допустим, что так. Но каково сегодня влияние на культуру самой литературы?
В XIX–XX веках Россия была литературоцентричным обществом. Еще в 60–70-х годах прошлого века так называемое образованное общество читало и взахлеб обсуждало заметные новинки. Литература была значимым фактором культурной жизни. Но начиная с 80-х годов картина меняется. Сегодня и место литературы, и ее вес, и функции в культуре разительно изменились. Посмотрите на тиражи, посмотрите, какое место занимает чтение изящной словесности в балансе времени современного россиянина. Можно согласиться с Давыдовым в том, что писатели фиксируют значимые процессы переосмысления базовых оснований культуры. Однако вопреки инерции нашего восприятия это происходит на периферии культурного пространства.
Игорь Клямкин: Но сексуальная революция, о которой тоже пишет докладчик, уж точно не на периферии…
Игорь Яковенко:
Разумеется, сексуальная революция представляет определенный интерес для культурологического осмысления. В нашей культуре последних ста лет можно заметить циклические колебания репрессивности и либерализации в этой сфере. Православие задавало жесткую систему моральных ограничений, регулирующих сексуальные и брачные отношения. Реальная практика, разумеется, выходила за рамки официальной нормативности, но церковь и государство требовали «соблюдения приличий».
Крушение царской России повлекло за собой разрушение прежней официальной морали. В 1920 году легализуются аборты и радикально упрощается процедура развода. Брак стал заключаться и расторгаться легко и просто. В 1925-м возникает общество «Долой стыд», провозглашавшее его, стыд, «буржуазным предрассудком». Молодежные коммуны практиковали свободные сексуальные отношения. Сожительство стало общей практикой.
Но эта первая наша «сексуальная революция» оказалась быстротечной и обратимой. Со временем была осознана прагматическая ценность жестких моральных норм для укреплявшейся советской империи. Было заявлено, что семья — основная ячейка общества. Усложняются разводы, ограничиваются, а затем и запрещаются аборты, расцветает советский извод вечного российского ханжества. Жена могла пожаловаться в партком на неверного мужа, что сулило ему неприятности. Однако к концу советской эпохи все это более или менее поблекло. Модернизация съела энергию патриархальной моральной репрессии.
А когда Союз обрушился, и в Россию, наконец, пришла секулярная эпоха, началась неизбежная легитимация сексуальной свободы. То, что сейчас происходит, ожидаемо и закономерно. Репрессивность, регулирующая отношения между мужчиной и женщиной, размыта. Алексей Платонович прав: сфера сексуального рождает сильные эмоции и несет в себе элемент свободы. Но он усматривает в этом движение от архаичной культуры к культуре личностной, что, по-моему, отнюдь не очевидно. Сексуальная свобода стала у нас реальностью задолго до падения коммунизма. А где же личностная культура, которая, по Давыдову, из такой свободы должна произрастать?
То, о чем пишет Алексей Платонович, эксплицирует вещи, прочно утвердившиеся в культурной практике 30–40 лет назад. Экспликация осуществляется в скандально-демонстративных формах, и это отличает нашу сексуальную революцию сегодня. Идет борьба за легализацию давно утвердившихся практик и социальных отношений. К примеру, изменяется статус гомосексуальных связей. Они были всегда, но гомосексуальная жизнь существовала как нарушение традиционных табу и законов. Сегодня «голубые» требуют равных прав. Им противостоят активные традиционалисты и чиновники, озабоченные стабилизацией общества. В данном отношении мы просто догоняем евроатлантический мир, где все эти баталии давно отшумели. Но при чем тут культура личности?
Похоже, мы с Алексеем Платоновичем по-разному понимаем связь этой культуры со свободой. Что тут первично, а что — вторично? В докладе говорится, скажем, о просчете реформаторов 1990-х годов, который состоял в недооценке ими «необходимости развивать в массовом сознании потребность в свободе». Для меня это непостижимо. Либо мы имеем дело с нечеткой формулировкой, либо говорим на разных языках.
По моему глубокому убеждению, свобода атрибутивна личности. Пока нет личности, потребности в свободе быть не может. Формирование же такой потребности в доличностном человеческом материале, к чему призывает докладчик, ничего, кроме вожделений архаической «волюшки вольной», дать не может. Традиционный человек понимает свободу как вседозволенность. Поэтому главная задача — формировать личность, создавать условия для ее становления. Потребность в свободе вырастает как органичная необходимость из личностной среды.
Евгений Ясин: Объясните мне все же, что вы, как культуролог, понимаете под личностью. Каковы ее атрибуты? Чем она отличается от не-личности?
Игорь Яковенко: Личности атрибутивны жестко императивное нравственное сознание, нравственная саморефлексия, потребность в самореализации и, разумеется, потребность в свободе. Воспитывать же саму по себе потребность в свободе без формирования личностных качеств бессмысленно. Ни добродетельный раб, ни честный верноподданный не желают быть свободными. Они боятся свободы. Для них это либо пустой звук, либо опасная вещь. Свобода понимается ими как призыв к хаосу вседозволенности. Но и рабами, своим рабством тяготящимися, она воспринимается точно так же — с той лишь разницей, что они именно такой свободы и хотят. Надо формировать личностную автономность, самодостаточность, способность жить и действовать без надзора капитана-исправника, действуя при этом не в свое удовольствие, подгребая под себя, а в соответствии с максимами морали.
Евгений Ясин: Это все в общем и целом: надо формировать то-то и то-то… А как формировать, если реальные общественные отношения этому препятствуют?
