Объектом критики Толстой стал синтез русского Бога и русского человека в чем-то третьем. В чем? В культуре. Бог у Толстой, получивший имя «Кысь», стал русской культурой. И это точно со всех точек зрения.
В XIX веке из критики Бога как нетворческого субъекта русской культуры (Лермонтов) и народа как нетворческого субъекта русской культуры (Достоевский) выпала критика человека творческого. В великой русской литературе, несмотря на усилия Чехова, происходила амнистия творческой русской интеллигенции, ее способа творчества. А у Татьяны Толстой такой амнистии нет. Она — самый беспощадный современный русский писатель, от бескомпромиссности которой захватывает дух.
Русская культура, она же Кысь, живет не на небесах и не в Кремле, а в русском человеке. И не столько в традиционном человеке — это само собой, сколько в том, который считает, что несет в себе инновацию и развитие. Это она, русская культура, смотрит в спину русскому человеку ежечасно и ежеминутно глазами убийцы, это она неумолимо стоит у него за спиной, как вечный Бог. Это русская культура, вечно голодная, вечный людоед, питается человеческим разумом, выпивает его, когда человек хочет вырваться из ее притяжения, и делает его «свиньей», посмешищем в глазах мира.
Кысь — это символ страха русского человека перед необходимостью меняться, его бегства от жизни, трусости жить. Символ нравственной импотенции, деградации русскости. Русский человек думает, что он стал личностью, свободен — ан нет, не стал. Кто виноват? Кысь? Но какая она? С трубкой в зубах и рябым лицом? С символом президентской власти на шее? С татарской нагайкой в руке? Нет. Это мы сами веками поротой задницей чувствуем, что не стали, не способны стать личностями. И не можем мы, веками окысевая от страха, понять самих себя как «уродов». И нет нам пощады, потому что всем нам, каждому из нас «Кысь в спину смотрит».
Роман Толстой — о закате того типа культуры в той части мира, где правит Кысь. Такого уровня обобщения в русской литературе не было.
Есть в романе и попытка поставить вопрос об альтернативе этой культуре. Бенедикт, отвечая на обвинение кремлевского начальника («ты Кысь!»), кричит: «Нет, я человек! Человек я!.. Да! Хрен вам!..» Значит, смеет сметь? Значит, не будет русский человек «уродом»? Значит, будет все-таки новая Россия?
Во всяком случае Бенедикт переосмысливает свою жизнь новым, «ясным, вдруг налетевшим знанием»[139]. Знанием о том, что всеразрушающая Кысь и в нем, Бенедикте тоже: много читал, но ничего из прочитанного не понял, не научился мыслить, искал слово, но сам убил свою способность к слову. Не сумел измениться, хотя считал себя личностью, зависящей только от собственных решений. Разворачивается озарение русского человека, ищущего знания, духовности, достоинства, но понявшего пустоту своего протеста, своей образованности и вроде бы найденной меры независимости от культуры и общества, никчемность своего вроде бы нового слова.
Однако и это «налетевшее знание» о себе еще не новое слово, а позорный «нутряной нык-мык», который не звучит, а «корячится»[140]. Оказывается, и переосмысливающий себя Бенедикт еще многого не понял, когда переосмысливал себя. «И еще чего-то не понял. Было важное что-то…», — говорит он себе[141]. Что же это? Искать книгу, «где сказано, как жить», оказывается, не надо. Авторитетов не надо. А надо изучать «азбуку жизни», законы реальной жизни, надо продолжать переосмысливать то, что кажется истиной. И хотя он делал это все время, но, как выясняется, делал не так, и надо опять делать то же, но по-другому.
Оказывается, мало отрубить себе хвост — порвать с прошлым. Мало свергнуть Набольшего мурзу и сменившего его нового диктатора, превратившего управление страной в семейный и мафиозный бизнес. Мало прекратить преследовать инакомыслящих, мало не дать казнить друга, мало читать запрещенные книги и защищать искусство. Надо попытаться понять, как добывать новое знание, чтобы измениться. А это уже не просто путь независимой и протестной личности XIX–XX столетий. Это путь личности самокритичной. И в основании этого пути — способность к отрицанию отрицания, к критике критики, к переосмыслению переосмысления.
Перевод субъекта культуры из злого кысь-потустороннего в земное-полугрешное-полустремящееся к новому знанию, в полубоящееся всего на свете и в конце концов рвущее свои культурные кысь-корни человеческое существо — это ответ Татьяны Толстой на лермонтовский вопрос о том, виновен ли русский Бог в бедах русского человека. В мышлении Толстой содержится реальная новизна. Писатель отрицает смысл народа как альтернативу. Смысл Бога как альтернативу. Смысл единой и неделимой земли, империи как альтернативу. Идею патриотизма и национальных интересов как альтернативу. Методологически ясный разрыв с исторически сложившейся на территории России палеокультурой — суть романа.
В анализе Толстой есть и еще одно достижение. Она отрицает абсолютизацию смысла независимой личности, оторванной от архаичной почвы, как альтернативу этой почве. Когда победившие в схватке с хозяином Кремля либералы, стремясь к свободе, поднимаются в воздух, удаляясь от земли и «обтряхивая с ног золу — ступня об ступню»[142], Бенедикт, пытающийся осознать себя через идею личной свободы, остается на земле со своим народом. Остается в России, в каменном веке. Ему не нужна свобода от своего народа — пусть дикого, пусть фашиствующего. Он будет через новое знание, через изменение себя и самоизменение своего народа, через переход русских людей-палеатов из палеолитической культуры каменного века в современность строить в России новое общество. Строить в диалоге с теми, кто выходит сегодня на Манежную и другие площади. Диалоге на основе смысла личности.
В романе произошла смена субъекта. Состоялся переход субъектности от Бога (Кыси) и божественного вождя (кремлевского правителя) к личности (Бенедикту). В альтернативе Татьяны Толстой впервые в русской литературе появилась личность, суть которой в ее беспощадной самокритике с позиции ее способности быть личностью. Это конец блистательной изоляции личности от народа. Рождается принцип, провозглашающий независимость личности от всех социальных ролей и смыслов, но не отвергающий народ, а переосмысливающий расстояние до него.
В способности литературного героя XXI века к самокритике и самоизменению — залог того, что культурная революция, начавшаяся в русской литературе с Пушкина и Лермонтова, будет продолжаться.
Культурная революция в России должна продолжатьсяВ своем докладе я пытался убедить вас, коллеги, в том, что культурная революция в России продолжается. Она, действительно, продолжается. Я верю в это. И в то, что она, формируя в русском человеке личность, несет в себе альтернативное качество культуры, я тоже верю. Но хватит ли ее реформаторского потенциала на то, чтобы на месте разваливающегося здания «Русской системы» создать новое здание русской культуры? На этот вопрос я ответа не знаю.
Я искал крупицы новой культуры в той «мути», которая поднята двумя процессами — неостановимой гибелью «Русской системы», о чем все мы так или иначе говорили на семинаре, и бессмысленной попыткой власти ее модернизировать. Мне показалось, что я нашел их в проявлениях гражданского чувства у нашей молодежи, которая несет в себе одновременно мощный потенциал вандализма. В сексуальной революции, которая разворачивается в нашем обществе и которой еще предстоит принять цивилизованные формы. В тонком ручейке писательской мысли, которая хочет продолжать ту линию в художественной литературе, которую я назвал пушкинско-лермонтовской и иногда называю пушкинско-чеховской.
Мало? Катастрофически мало.
Культурная революция в России пока выступает в бою против Голиафа русской культуры в весе комара. Ей надо набрать мощь. Но не для того, чтобы победить «Русскую систему»: еще несколько десятков лет, и от системы этой останутся одни воспоминания. А для того, чтобы сформировать на месте уходящей соборно-авторитарной культуры новую — культуру личности. Боюсь, что для этого гражданского потенциала, собранного русским человеком на пути от Пушкина до современных писателей, не хватит.
Я вижу семена альтернативной культуры, но я не вижу тех катализаторов создания условий, в которых эти семена могли бы на могиле покойницы прорасти и создать прекрасный сад «ста цветов». По-видимому, прав Эмиль Паин, написавший в одной из статей, что только если лишить Россию ее безумно огромной территории, отсечь от нее земли, которые она присоединила к себе как колонии, в ней смогут начать заметно развиваться альтернативные цивилизационные процессы.
Заканчивая доклад, я должен вернуться к основному вопросу, который я пытался ставить в разных ракурсах, — к судьбе российской молодежи в условиях нынешней динамики русской культуры. У персонажей фильма «Кислород» нет Бога, нет авторитетов, нет морали, нет родины, нет чувства прекрасного, нет любви, нет дружбы. Они равнодушны и к Другому, и к себе, и к жизни вообще. Закрываются от мира и воспринимают себя мертвецами. В их душах интонация Раскольникова и лермонтовской «Думы». Шанс на выживание дает только наркотик. Почему? Потому что вокруг себя они видят лишь Ложь. Если до них символом жизни в России были Икона и Топор, то сегодня — только Топор… Для них главное — совесть. Их рефлексия, бунтующая против исторически сложившейся культуры, остро реагирует на это слово. Но что такое их «совесть», они не знают. По-видимому, не знаю и я. Хотя в ней, «мутной», мне чудятся крупицы будущей русской культуры.
