– Если бы не мои голоса, я бы впала в уныние! – причитал голос.
Что-то страшно знакомое. Где-то я уже это слышал… Я точно помню. Но где же, где?
– Здесь, на просторе, в тишине, звон колоколов слышится, как будто с небес… И от каждого удара тянется долгий отзвук… В этом отзвуке и живут мои голоса!
Ну же, ну… Что-то крутится в голове… Господи, да что же это?
И вдруг где-то вдалеке ударил гром, из темноты со стороны моря вырвался порыв соленого штормового ветра.
– Ты? – крикнул я уже в полной темноте. – Это – ты!
Как будто все огни разом превратились в истошные вопли.
Я громко выкрикнул ее имя, но мой голос потонул в лавине голосов и топоте ног.
Началась давка. В темноте я натыкался на чьи-то тела – то рукой, то ногой, то лицом, то коленкой, и снова кричал: «Ты! Ты!»
Тьма еще сильнее забурлила, прорастая тысячами новых притоков. Из нее вынырнул один мерцающий огненный светлячок, который, подплыв к самым моим губам, гневно крикнул голосом одной из этих тварей: «Это ты, ты ее спугнул!»
И тут ко мне со всех сторон стали тянуться хищные руки – пока не повалили навзничь.
– Нет! – заорал я.
Перевернулся, вскочил на ноги и побежал, изо всех сил надеясь, что бегу в сторону моря, а не обратно к призракам.
Споткнулся, упал, выронил фонарь. Господи, только бы его найти… Я должен немедленно его найти.
Ползая на четвереньках в полной темноте, я заклинал: «Ну, пожалуйста, ну, найдись!»
Наконец, мои пальцы нащупали свет. Я вскочил и, как в пьяном угаре, побежал дальше, подгоняемый потоком тьмы. «Только не упасть, только не упасть!» – твердил про себя я. Луч фонаря тянул меня вперед, как на веревке, – не падай, не оглядывайся! Где они? Совсем рядом, или отстали, или ждут в засаде? Боже всесильный!
И тут туннель огласился самыми чудесными из всех существующих на земле звуков. А впереди замаячило нечто напоминающее солнечный рассвет в раю… Сверкнули фары, запел автомобильный гудок, и, словно довершая эту картину счастья, ударил гром. Машина!
Некоторые люди, вроде меня, привыкли мыслить мизансценами – крупными и средними планами, вспышками молнии, выхватывающими из жизни самые сочные кадры… И я подумал: Джон Форд[396], ни дать ни взять! Долина монументов в Колорадо! Индейцы! Прибытие нашей кавалерии!
Вот она, красавица, выходящая из морской пены… Старая колымага, спасение мое… И в ней привставший за рулем… конечно же, Крамли. Изрыгающий самые страшные ругательства, на которые он только способен. Проклинающий меня последними словами и абсолютно счастливый оттого, что меня нашел.
– Черт возьми, смерти моей хочешь! – Я с трудом увернулся от автомобиля, затормозившего прямо у моих ног.
– Не торопись, ублюдок, дай мне только выйти отсюда… – проорал Крамли.
В свете фар тьма тут же съежилась и отступила. А Крамли обрушил на меня такой поток ругательств, что я остолбенел. Зажмурив глаза, он орал, размахивал руками, долбил по кнопке клаксона, брызгал слюной…
– Твое счастье, что этот чертов драндулет сюда пролез! Что там у тебя?
Я оглянулся назад, в темноту.
– Да ничего…
– Ну, тогда и незачем тебя отсюда вывозить! – Крамли нажал на газ.
В ту же секунду я с такой страстью прыгнул на сиденье, что колымага содрогнулась.
Крамли схватил меня за подбородок.
– Ты как, в порядке?
– Теперь – да!
– Тогда можно ехать!
– Не можно, а нужно! – завопил я, увидев, как из темноты снова поперли тени. – Жми двести пятьдесят!
– Девяносто – не хочешь?
Крамли вгляделся в темноту.
– Сэчел Пейдж[397], кажется, говорил: никогда не оглядывайся. Тупое правило – его очень легко могут использовать против тебя.
Несколько фигур уже вышли на свет…
– Поехали! – заорал я.
И мы сорвались с места. Со скоростью явно больше стольника.
– Это Генри позвонил мне! – на ходу проорал Крамли. – Говорит: кажется, наш недоносок Марсианин опять попал! Причем конкретно!
– Генри? – переспросил я.
– Фриц тоже позвонил! Сказал, что Генри не прав! Что ты гораздо хуже, чем просто недоносок!
– Так и есть! А ты еще быстрее можешь?
Крамли смог. И я, наконец, услышал шум прибоя.
Глава 41
Мы вырулили из водостока, и я сразу увидел нечто заставившее меня вскрикнуть от удивления.
– Смотри!
Крамли следом за мной повернулся на юг.
– Это же дом Раттиган! Отсюда – метров сто пятьдесят, не больше! Как же мы раньше не замечали этот сток?
– Просто раньше ему не приходилось работать трассой 66.
– Значит, если мы смогли проехать внутри туннеля от Китайского театра до берега, то и Констанция могла добираться от этого места к Грауману…
– Могла, конечно. Если совсем с дуба рухнула… Так. Похоже, она рухнула одновременно со всех дубов штата Огайо! Гляди…
По песку вился узкий след.
– Велосипед! Ну да, на велосипеде отсюда не больше часа.
– Да нет, нереально. Я ни разу не видел ее на велике.
Привстав прямо в машине, я бросил взгляд на вход в водосток.
– Она еще там. Вряд ли ей удалось уйти. А если и удалось, то слишком далеко и совсем не туда… Бедная Констанция.
– Бедная?! – взорвался Крамли. – Да у этой бедной шкура толще, чем у мамонта. Давай-давай, жуй сопли из-за этой шлюшки, а я позвоню твоей жене, чтоб приехала и оторвала тебе яйца!
– За что? Я пока ничего такого не сделал.
– Ах, неужели? – Крамли с ревом газанул и выехал на берег. – А то, что ты три дня носился, как конь педальный, – поперся на Маунт-Лоу, собрал всех вшей у всех вшивых фриков Лос-Анджелеса, влез на крышу Китайского театра – это как, не считается? Возглавил парад придурков – и все из-за прошмандовки, получившей «Оскара» за то, что дешевле всех продалась! Или я не прав? Можешь разбить мою шарманку, если я сыграл хоть одну фальшивую ноту!
– Крамли! Я же видел ее там, в водостоке. Раттиган! И после этого ты предлагаешь мне ее послать?
– Конечно!
– Ты так не думаешь, – сказал я. – Я слишком хорошо тебя знаю. Ты пьешь водку, а писаешь яблочным соком.
Крамли еще сильнее надавил на газ.
– Что ты имеешь в виду?
– В душе ты остался мальчиком при храме.
– Так, стоп! Пожалуй, поеду-ка я подальше от этого гребаного Приюта одиноких моряков!
Он прищурился, рванул еще быстрее, скрипнул зубами, но потом все-таки сбросил скорость.
– Что еще скажешь?
Я сглотнул и продолжал:
– Ты же был мальчиком-сопрано. Может быть, ты забыл, как твои родители гордились тобой на полуночной мессе? А когда мы сидели в кинотеатре? Думаешь, я не видел, как ты скрывал, что плачешь от фильма… Католический верблюд, который сломает себе хребет, но все-таки пролезет в игольное ушко. Знаешь, Хрум-хрумли… Из великих грешников получаются великие святые. Как бы ни был плох человек, он всегда заслуживает второго шанса.
– У твоей Раттиган их было девять десятков!
– Думаешь, Господь их считает?
– Боюсь, что да!
– А ты не бойся. Лучше подумай о том, что когда-нибудь, через много-много лет, ночью, ты позовешь священника, чтобы он тебя благословил, – и он вернет тебя в одну из тех далеких рождественских ночей, когда папа тобой гордился, а мама плакала от умиления… И ты закроешь глаза, и это будет такое сумасшедшее счастье для тебя – вернуться в свой родной дом, где не нужно прятаться в туалете, чтобы скрыть свои слезы… Ведь надежда все еще не умерла в тебе. И знаешь почему?
– Ну, и почему же?
– Потому, что я очень хочу, чтобы так было, Хрум-хрумли. Хочу, чтобы ты вернулся к себе домой, чтобы ты пришел к чему-нибудь, не важно, к чему – пока не поздно. Можно я расскажу тебе одну историю…
– Нашел время трендеть! Только-только унес ноги от банды лунатиков. Расскажи лучше, что ты видел в гребаном водостоке.
– Не знаю что. Я ни в чем не уверен.
– О господи! Подожди, не рассказывай! – Крамли порылся в бардачке и с возгласом явного облегчения выудил оттуда небольшую фляжку, которую тут же откупорил. – Если уж мне придется сидеть здесь между Сциллой и Харибдой твоего красноречия, так хоть не на сухую… – сказал он после того, как сделал приличный глоток. – Теперь говори.
И я рассказал:
– Когда мне было двенадцать, в наш город приехал ярмарочный фокусник, мистер Электрико[398]. Он прикоснулся ко мне своим огненным мечом[399] и громко крикнул: «Живи вечно!» Почему он мне это сказал, Крамли? Может, увидел что-то в моем лице, в том, как я сижу, разговариваю? Не знаю. Мне лично ясно одно: в тот момент, когда он прожег меня насквозь своим всевидящим оком, он определил мое будущее. Помню, я шел с ярмарки и остановился у карусели – там каллиопа[400] играла «Прекрасный Огайо»[401]… Я стоял и плакал. Я понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, какое-то чудо – я даже не знал, как это назвать… Через три недели я начал писать – мне тогда было всего двенадцать лет. И с тех пор пишу каждый день. Вот как все это объяснить, Крамли? Скажи, как?
