Он взглянул на меня.
– Или в Широкий Дол, если хочешь.
– Да, я этого хочу, – ответила я. – Хочу уехать в Широкий Дол как можно скорее. Через несколько дней я уже смогу выдержать переезд. Тогда и отправимся.
Он улыбнулся мне, очаровательно, как дитя:
– Ты ведь на самом деле не сердишься, правда, Сара? Я не хотел тебя сердить, и огорчать не хотел. Просто мама так решила. Все были уверены, что ты умрешь, я не думал, что ты можешь быть против. В конце концов, какая тебе была бы разница.
Я поднялась и оперлась на каминную полку.
– Нет, – сказала я. – Я не была против. Я не хотела замуж ни за кого другого. Просто это не входило в мои планы, вот и все.
Перри споткнулся, когда пошел открыть передо мной дверь.
– Теперь ты леди Хейверинг, – ободряюще сказал он. – Тебе это должно нравиться.
Я мысленно оглянулась на долгие годы назад, на свое детство, когда маленькая чумазая девчонка, лежа на койке, мечтала о настоящем имени и настоящем доме, о том, что будет жить в изысканных и прекрасных местах.
– Должно, – задумчиво произнесла я. – Я этого всю жизнь хотела.
Это его успокоило, он взял мою руку и нежно ее поцеловал.
Я стояла спокойно. Перри унаследовал сдержанность матери, он никогда не стал бы меня хватать, наваливаться на меня с поцелуями или прижиматься, просто ради удовольствия ко мне прикоснуться. Я была этому рада, мне по-прежнему нравилось держаться на расстоянии от окружающих.
Он отпустил меня, и я прошла мимо него, поднялась по пологой лестнице к себе в спальню, легла на кровать и стала смотреть в потолок, чтобы ни о чем не думать.
Всю следующую неделю я работала над тем, чтобы окрепнуть. Леди Клара сетовала, что я не выезжаю.
– И чего ради ты отняла у меня титул, низведя до вдовы, если решила жить отшельницей, – как-то сказала она мне за обедом.
В ответ я слегка улыбнулась:
– Я слишком знатна, чтобы общаться с простыми людьми.
Она рассмеялась и больше не стала меня дразнить. Ее всецело занимали старания удержать Марию при муже, на меня у нее времени не оставалось. Объявление о нашем домашнем венчании появилось в газете, но все друзья леди Клары знали, что я была серьезно больна. Они собирались дать приемы в мою честь позже. Всем, с кем я встречалась в парке, я говорила, что пока слишком слаба, чтобы позволить себе что-то, кроме коротких прогулок верхом и пешком.
Море вел себя безупречно. Ему не хватало наших ежедневных прогулок, а грумы, служившие при конюшне, не любили его выводить, потому что он был пуглив и непокорен. Если мимо проезжала повозка с высокими бортами, он пугался, если кто-то на улице кричал, он успевал выскочить на середину дороги, прежде чем его удавалось унять, а если к нему просто прикасались хлыстом, он свечкой вставал на дыбы и его не могли удержать.
Но со мной он был кроток, словно списанная на мясо кляча. В первый раз я позволила груму поднять меня в седло, взяла поводья и стала ждать, что из этого выйдет. Я куда увереннее чувствовала бы себя, сидя по-мужски, но мы были во дворе конюшни, и на мне была зеленая амазонка, от яркого цвета которой я казалась бледной, как снятое молоко.
На голове у меня был нелепый чепчик вместо обычной шляпки – короткие кудри не удержали бы булавку. Леди Клара была шокирована, когда я пригрозила, что поеду с непокрытой головой.
Море втянул воздух, словно размышляя, не помчаться ли сразу в парк, но потом напрягся, почувствовав, какая я легкая.
– Море, – сказала я.
При звуке моего голоса он выставил уши, и я ощутила, как он переступил на месте. Я знала, что он меня помнит, он помнит всех, даже краснолицего, который владел им до меня. Помнит маленькую конюшню в Солсбери, за таверной, и как бережно я села на него – я, весившая вдвое меньше против обычных его седоков, как я тихонько с ним говорила.
Я была уверена, что он помнит наше возвращение с ярмарки, когда он бежал, привязанный позади двуколки Роберта Гауера, а с меня капала кровь, и я засыпала от усталости, положив голову Роберту на плечо. Он помнил денник в Уарминстере, помнил, как я приходила к нему по утрам, со стуком сбегая по деревянной лестнице, чтобы поздороваться с ним до завтрака и принести ему со стола корочку теплой булки.
И еще я была уверена – он помнит ту ночь, когда на всей земле не было никого, кроме нас с ним. Никого не было в мире, кроме нас двоих, тихо ехавших через спящие деревни в подножии холмов. Я, потерянная, как дитя без матери, и он, тихо и уверенно трусивший по дорогам, где прежде никогда не был, устремленный, словно стрелка компаса, к нашему дому.
Я потянулась и похлопала его по шее. Он выпрямился, повинуясь прикосновению моих пяток к его боку. Ровным своим, плавным шагом вышел из двора конюшни и двинулся по дорожке, а потом – по оживленным улицам к парку. Грум следовал за нами, тревожно поглядывая на меня: он был уверен, что я еще недостаточно здорова, чтобы ездить верхом, и Море точно меня сбросит, едва проедет мимо телега водовоза или закричит молочница.
Но он меня не сбросил. Он шел ровно, как упряжная лошадь в шорах. Мимо открытых дверей и кричащих слуг, мимо фургонов, развозчиков и уличных торговцев. Сквозь шум и толчею большого города – к воротам парка. И даже тогда, когда перед ним открылась ровная зеленая лужайка и под ноги легла мягкая трава, он лишь изогнул шею и пряданул ушами, а потом перешел с рысцы на спокойный легкий галоп.
Он бы поскакал быстрее, а я, навсегда покончившая с условностями высшего общества, позволила бы ему. Но по легкому звону в ушах и странному головокружению я поняла, что подвергаю свои силы слишком серьезному испытанию и что лучше мне вернуться домой.
Мы повернули.
Море пошел достаточно послушно, хотя я знала, что ему не терпится пуститься в наш привычный бешеный галоп. Он шел обратно по улицам так же тихо, как в парк, и остановился у парадного крыльца, кротко, как лошадь, привыкшая тянуть повозку наезженной колеей.
– С вами он просто чудо, – сказал грум. – Хотел бы я, чтобы он с нами так себя вел. На прошлой неделе он меня понес, думал, я его в жизни не поверну домой. Не мог его остановить, пришлось так и гонять по кругу. Все пожилые дамы на меня глазели! Я чуть со стыда не сгорел!
– Мне так жаль, Джерри, – сказала я.
Я стояла, опершись одной рукой на балюстраду, а второй гладила Море по прохладному боку.
– Он никогда особенно не любил мужчин, с ним плохо обращались, пока он не попал ко мне. С тех пор он артачится, если на него садится мужчина.
Грум поправил фуражку и соскочил со своей лошади.
– Поведу их обоих, – сказал он. – Так он меня не стащит с седла, если начнет резвиться, как только вы уйдете.
– Хорошо, – отозвалась я. – Я завтра приду в конюшню, в то же время.
