Перри не был шулером, он был толстым сытым голубем. Я могла себе представить, как озарялись лица картежников и мошенников, когда он заваливался в очередной притон и улыбался, глядя по сторонам невинными голубыми глазами.
Когда лихорадка на время меня отпускала, я спрашивала, как у него дела, дали ли ему время кредиторы, узнав, что он женился. Он понижал голос, чтобы не потревожить грубую ночную сиделку, которая храпела у камина, и рассказывал мне, что все предлагают ему дополнительный кредит, что он просмотрел цифры с поверенным и решил, что вполне сможет вести жизнь, которая ему нравится, получая общий доход от поместья Хейверингов и Широкого Дола.
– Его надо капитализировать, – слабым голосом произнесла я.
Я чувствовала, как глубоко внутри меня снова начинает стучать лихорадка. Одеяло уже казалось мне слишком жарким и тяжелым, вскоре меня начнет колотить и трясти. Лауданум облегчит боль, но ничто не сдержит волны жара, которые смывают мысли из моей головы и сушат рот.
– В этом году не могу, – начал Перри, – может быть, на будущий, если будет достаточно…
Но тут он увидел, как изменилось мое лицо, и прервался.
– Тебе опять плохо, Сара? – спросил он. – Разбудить сиделку?
Утопая в волнах жара и боли, медленно, я слышала скрежет своего дыхания в алой тьме, чувствовала, как сужается и сужается мое горло, и поняла, что недолго мне осталось дышать.
Я смутно слышала, как Перри кричит на сиделку и трясет ее, чтобы разбудить.
Она протопала к кровати, ее толстая рука подхватила меня под плечи, а голова моя уткнулась в ее пропотевшее платье. Она плеснула мне в горло лауданум одним привычным движением, меня затошнило, и я забилась, пытаясь вдохнуть.
– У нее горло сжимается, – суровым голосом сказала сиделка Перри. – Кончается. Лучше сходите за ее милостью, коли она хочет проститься.
Казалось, голос ее долетал издалека.
Я не верила, что мне пришел конец.
Мне казалось, что я и не жила вовсе. Меня вырастили в грубости и бедности, я меньше года провела в роскоши, с господами. Умереть сейчас, от болезни, которую я могла в любой момент подхватить в голодном детстве, с вечно мокрой одеждой, – это было так нелепо.
Лекарство начало действовать, и меня охватило знакомое чувство, будто я лежу на поверхности золотого моря. Если сиделка была права и я сейчас умру – умру, не познав ни настоящего детства, ни настоящей матери, ни того, как это: когда тебя честно и верно любит хороший человек. А хуже всего, что я умру, не узнав, каково это – чувствовать страсть. У шлюхи на углу – и то был мужчина, которого она любила; а я всю жизнь была холодна как лед.
Я целовала того, кого любила, только во сне. Наяву я хлестнула его по лицу и крикнула, что ненавижу его.
Я застонала, но стона не было слышно за хриплым скрежетом моего дыхания.
Леди Клара вошла и, склонившись, посмотрела мне в лицо.
– Ты чего-нибудь хочешь? – спросила она.
Я не могла ответить, но точно знала, что нет ничего, что она могла бы мне купить, или продать, или поменяться со мной – ничего, чего я бы хотела. Единственное, чего я хотела, нельзя было купить. И это было не право собственности на Широкий Дол – но запах тех мест, вкус воды, вид высокого горизонта.
Она взглянула на меня так, словно хотела еще многое сказать.
– Надеюсь, я не обошлась с тобой дурно, – произнесла она. – Я хотела тебе добра, Сара. Хотела, чтобы Перри женился на тебе и жил с тобой. Думала, тебе это подойдет. Мне нужен был Широкий Дол, и я рада, что он мой, но я хотела, чтобы у тебя был выбор.
Она посмотрела на меня, словно я могла ответить.
Но я едва ее слышала.
Ее лицо колыхалось передо мной, как водоросли в водах Фенни. Мне казалось, я чувствую на языке прохладную влажность Фенни, словно она заливает мои руки и лицо.
Леди Клара отошла от кровати, и появился Перри, с красными от слез глазами, с растрепанными кудрями. Он ничего не сказал, просто положил голову на мое одеяло и лежал, пока рука матери не опустилась на его плечо и не увлекла его прочь.
Я по-прежнему молчала. Мне казалось – я вижу ворота Дол-Холла, как видела их в ту первую ночь: открытые, без охраны. За ними была аллея, ведущая к дому, вдоль нее стояли высокие буки и шелестящие дубы. По лесу ходил Уилл – искал тех, кто ставит капканы, которые ранят и калечат.
За воротами была тьма. И тишина.
Я так устала, жар сжигал меня до мозга костей. Я хотела туда, в эту нежную тьму.
Во сне я постояла у ворот.
А потом шагнула за ворота, во тьму.
35
Тьма длилась долго. Потом где-то вдали запела малиновка, и я поняла, что сейчас зима. Запахло цветами, а не привычным застарелым потом. Не было слышно хриплого скрежета при дыхании, я могла дышать. Чувствовала, как благословенный воздух вливается в мое тело и покидает его без усилий. Я подняла подбородок, совсем чуть-чуть. Подушка под моей шеей была прохладна, простыни лежали гладко. Боли не было, напряженные натруженные мышцы расслабились, горло разжалось.
Худшее было позади.
Я поняла это раньше всех.
Я проснулась в сером утреннем свете и увидела сиделку, дремавшую перед угольями в камине. Только когда Эмили пришла развести огонь, разбудить сиделку и отпустить ее на день, на меня кто-то взглянул. Когда я открыла глаза, надо мной оказалось лицо Эмили, и я увидела, как ее глаза расширились.
– Чтоб меня черти взяли, – сказала она.
Потом метнулась к старухе, лениво сидевшей у огня, и потянула ее за руку.
– Проснись! Проснись! Старая ты кадушка! – крикнула она. – Проснись и погляди на мисс Сару. У нее вышло, вот как! Она больше не потеет, она не горячая! Лихорадка переломилась, и она поправится, ведь так?
Сиделка поднялась и нетвердой походкой направилась ко мне. Ее уродливое, похожее на землянику, лицо даже не дрогнуло.
– Слышите меня, милочка? – спросила она.
– Да, – ответила я.
Голос у меня был тонкий, но наконец-то ясный.
Она кивнула.
– Миновало, – сказала она Эмили. – Иди-ка ты принеси ей чего подкрепиться из кухни. Да и мне съестное не помешает.
Эмили помчалась к двери, и я услышала, как стучат по лестнице ее башмаки. Толстая старуха взглянула на меня, что-то прикидывая.
– Вы хоть помните, что вас оженили? – грубо спросила она.
Я утвердительно прикрыла веки.
– Он спал, открыв дверь к вам в комнату, и все дела, – сказала она. – Все чин чином. Вы так и хотели?
Я снова прикрыла глаза.
Будь она проклята за свое любопытство.
Мне не хотелось думать ни о Перри, ни о леди Кларе, ни о докторе, которому пообещали дом на моей земле, ни о священнике, который обвенчал меня, когда я не могла говорить.
Я хотела лишь слушать, как поет малиновка, смотреть на бегущие по белому зимнему небу облака, и радоваться руке, которая больше не сжималась в кулак и не была липкой от пота, и дыханию, ровному, как легкие волны на спокойном море.
