Я просто не понимаю того, что происходит. Не понимаю, как люди, которые предъявляют театру требование быть театром-воспитателем, школой гражданства, способствовать воспитанию зрителя, народа, как эти люди в своей слепоте не хотят видеть, что именно этим и силен спектакль, не хотят видеть, насколько он необходим нам всем.
В. М. Гаевский[1045]. Я смотрел спектакль дважды. Это великое художественное произведение, в этом нет сомнения. ‹…›
Воссоздание героического образа человека всегда было свойственно Театру на Таганке. В этом спектакле возникает образ героя нашего времени, который в течение всей своей жизни вел борьбу, вел ее победоносно, однако — ценой своей жизни.
В спектакле есть то, что прекрасно прозвучало в песне Булата Окуджавы: белый аист, черный аист[1046], вся нежность этого человека. А как поразительно это сочетание его голоса с действием. Это действительно белый аист, потому что его голос парит над тем, что происходит на сцене.
Только однажды на «улице» Вахтангова я подпал под власть такого же обаяния, когда возникло целостное явление — театр, о котором мы ничего не знали и который существует уже семнадцать лет. И сейчас произошло такое же чудо возрождения. Ребята предстали совершенно в ином качестве ‹…›.
Спектакль должен жить. Это необходимо не только потому, что память о Высоцком должна жить, потому что народу это интересно, но и потому, что спектакль включает в себя лучшее, что есть в людях театра. Как-то так беспощадно это уйти не может. ‹…›Я желаю вам счастья с этим спектаклем, потому что он может принести только счастье.
Простите за эмоциональность, но ничего другого я сказать не мог.
Б. И. Зингерман[1047]. Спектакль о Владимире Высоцком производит ошеломляющее впечатление. Он продолжает новый этап в деятельности Театра на Таганке, начатый «Домом на набережной»[1048] и «Тремя сестрами»[1049]. У коллектива появилось второе дыхание, прибавилось молодой энергии и мастерства. Мы присутствовали при редком явлении: театр, уже имеющий прочные традиции, установившуюся репутацию и тщательно выработанную эстетику, проходит заново период студийного искательства и открывает для себя до того неведомые пути в искусстве. Следует подчеркнуть, что эти пути не апробированы еще никем. Я видел, например, видеозапись всего «Вишневого сада» Стрелера[1050] — это мой любимый режиссер — и должен сказать, что при всех достоинствах этого творческого, гуманистичного и тщательно отделанного спектакля он в моих глазах несколько померк рядом с мощной постановкой «Трех сестер» на Таганке. Любимов уловил эпический характер чеховской пьесы, так же как перед этим почувствовал драматичный нерв прозы Юрия Трифонова. ‹…›
В… трактовке Чехова, пронизанной непреклонной нравственной требовательностью, овеянной истинным, отнюдь не сентиментальным трагизмом, несомненно, сказался опыт работы режиссера над Мусоргским[1051], этим Шекспиром русской оперы. В «Доме на набережной» и «Трех сестрах» актеры Театра на Таганке отчетливо показали публике свои замечательные человеческие качества. И прежде всего — отсутствие какой бы то ни было пошлости, кабатинства (то, о чем мечтал Станиславский), способность прямо смотреть в глаза правде жизни и устанавливать со зрителем самый короткий контакт, не заигрывая с ним… пробуждая в его душе все лучшее, о чем он, зритель, иногда забывает… ‹…›.
Поэтический размах и поэтическое музыкальное чувство, душевный максимализм режиссера и актеров — его сторонников определили и общее эмоциональное воздействие спектакля о Владимире Высоцком. Спектакль сделан очень виртуозно, искусно. В то же время в нем есть что-то студийное, что было когда-то в «Добром человеке». Это коллективное, коллективистское театральное искусство. Оно учит зрителей чувству товарищества, сочувствия, верности, учит не предавать забвению друзей, живущих рядом с нами или уже ушедших от нас. Артисты сочувствуют своему рано ушедшему другу, барду, а мы зрители — сочувствуем и восхищаемся ими, все еще молодыми артистами Таганки. Живем вместе с ними общим ритмом, общим дыханием. Лучшие актеры Театра на Таганке в этом спектакле, когда приходит их черед, как бы мгновенно вырастают на наших глазах, подобно тому, как Мочалов[1052] в свои лучшие минуты вырастал на сценических подмостках перед изумленным взором Белинского[1053].
Можно сказать о том, как замечательно поют Губенко, Золотухин, Бортник, Антипов, Жукова, или о том, как великолепно читают стихи Филатов и Демидова. Но в этом спектакле главное — это не их актерское искусство, а они сами — чистые, отзывчивые люди, наши современники, наши собеседники, наши собратья.
Если же говорить о постановочном искусстве Любимова, то в этом спектакле нельзя не обратить внимание, например, на потрясающий финал — поднимающееся в небо белое покрывало, натянутое на ряды театральных стульев…
А можно задуматься о другом: вот каких зрелых и точных актеров, вот каких людей воспитал Театр на Таганке. Можно, наверное, спросить об отдельных эпизодах спектакля, об уместности выбора той или иной песни. Мне кажется, что в спектакле — ближе к концу, после его кульминации — есть лишнее эмоциональное повторение эпизодов. Я предложил бы чуть сократить спектакль — ну хоть минут на 10–15. Разумеется, это частности, а главное — сила воздействия этого спектакля … его народная музыкальная стихия.
Г. М. Гречко[1054]. Я хочу сказать, что мы всегда высоко ценили творчество Высоцкого и ценим сейчас.
Я ездил на его концерты, записывал его песни на магнитофон, сначала большим, а потом, по мере прогресса техники, меньшим. Был случай, когда он пригласил меня на концерт, а я не узнал — в каком зале — и поехал за его машиной. У него машина мощная, у меня — не такая мощная, но если отстану, то не попаду на концерт. Я сжег сцепление, но от него не отстал. Я говорю об этом только как о некоем символе: он любил скорость, он любил жизнь, большую жизнь. Та скорость, с которой он тогда ехал, это тоже был он.
Любил я его на Земле, а когда нам предлагали записать какую-то музыку, чтобы слушать в космосе, я просил, чтобы записали Высоцкого. Кассеты Высоцкого были у нас на борту. Когда бывало трудно, когда нужно было собрать все силы, нужно было быть мужественными, мы включали его кассету, и он нам помогал. В благодарность за его песни и его личность, потому что его песни и его личность неразрывны, мы вернули эту кассету на Землю со штампом нашей станции, она передана Высоцкому как космический сувенир и знак нашего признания.
Владимир Высоцкий был личностью. Это был самобытный человек и, как всякая самобытная личность, он был сложен, противоречив, был очень разный.
И спектакль тоже разный. ‹…› Где-то это мой Высоцкий, а где-то не мой.
Мне очень понравилось, как читает Высоцкого Филатов. Очень сильно и в то же время без излишнего надрыва, очень мужественно, по-мужски.
Я понял, что «Баньку» Валерий Золотухин пел вместе с ним. Я очень люблю, Валерий, Вашу игру и как Вы поете. Наверняка Вы пели лучше и громче, чем Володя, но в спектакле этого делать нельзя. Нельзя в спектакле заглушать голос Володи. ‹…›
Может быть, можно было бы сделать еще какие-то замечания, но, в общем, спектакль оставляет сильное впечатление. Все были свидетелями, что, когда он кончился, никто не встал, никто не захлопал сразу. Эмоции были настолько сильны, что невозможно было нарушить их аплодисментами, хотя играли все актеры прекрасно.
3. М. Высоковский[1055]. У каждого из нас, кто знал Высоцкого, одинаковая любовь к нему, и я знаю тысячи людей, которые не были с ним знакомы и любят его так же, как и мы. Я никак не могу понять, как можно сейчас так к нему относиться, когда страна осиротела. Я не бросаюсь словами, — жил среди нас гениальный человек, народный поэт.
В докладе Л. И. Брежнева есть потрясающее место, что — сформировалась нация, которая называется советским народом[1056].
