об эвакуации Москвы, и на следующий день город охватила паника – сотни тысяч людей тщетно пытались вырваться из города.
Двадцатого октября в Москве было введено осадное положение. Казалось, что всё кончено.
Такая тогда была обстановка.
* * *
Двадцать третьего октября, глубокой ночью, Петра Поликарповича разбудили. В камере он был один – Николая накануне куда-то увели.
Пётр Поликарпович сперва ничего не понял. Подумал, что его забирают на этап, стал торопливо собирать свои вещи.
– С собой ничего не брать, – произнёс строгим голосом военный в белом полушубке и мохнатых якутских торбасах.
Пётр Поликарпович приостановился.
– Но это мои вещи!
– Они тебе уже ни к чему.
Пётр Поликарпович резко выпрямился, вытянул руки по швам.
– Что ж, я готов.
Его вывели из барака и повели к воротам – военный с пистолетом в кабуре на поясе и два бойца с винтовками; бойцы были в рыжих овчинных тулупах, на ногах – валенки светлого ворса. Лишь Пётр Поликарпович был одет не по-зимнему – в телогрейке, в чёрных стёганых штанах, на ногах – ботинки, на голове – убогая шапчонка.
У ворот была минутная остановка. Потом тяжёлые створки раскрылись, и они вышли наружу.
Сразу от ворот они пошли влево, вдоль трёхметрового забора из чёрных изогнутых досок. Пётр Поликарпович вдруг подумал, что его ведут в другой лагерь или куда-нибудь в посёлок по казённой надобности, а он просто неправильно понял военного. Но когда они свернули направо и пошли вниз к глухо шумящей реке, сомневаться перестал. Надежда, вспыхнув, как искорка в непроглядном мраке, тут же и погасла.
В эти последние минуты он чувствовал необычайную лёгкость. Тело казалось послушным, он чувствовал каждую свою клеточку, свободно управлял каждым мускулом. Грудь дышала глубоко, жадно. Морозный воздух свободно вливался в лёгкие, отчего кружилась голова, и всё вокруг казалось сказочным, таинственным – и чёрное небо, на котором остро блестели синие, розовые и белые звёзды, и неподвижные чёрные горы вдали, и шумевшая за раскидистыми кустами речка. Земля была укутана толстым пушистым снегом, мороз стоял изрядный. Но Пётр Поликарпович не чувствовал его укусов, то есть он понимал, что холодно, но этот холод словно бы отскакивал от его тела. Он машинально стянул шапку с головы и нёс её в руке. Военный покосился на него, но ничего не сказал. Так они и шли до самого места.
В последнюю минуту, стоя на заснеженном бруствере спиной к реке, а лицом к расстрельной команде, стоявшей прямо перед ним в пяти метрах, Пётр Поликарпович пытался понять, в какой стороне находится его дом. Он порывисто оглядывался, но везде было одинаково темно и глухо. Поднял голову к небу и стал искать Полярную звезду. Вдруг увидел прямо над головой перевёрнутый ковш Большой Медведицы, а чуть правее сияла белым пламенем главная звезда северного небосклона, этот маяк для всех мореплавателей и землепроходцев, сколько их ни было и не будет впредь. И тогда он понял, что смотрит на север, а родная сторона находится по левую руку. Он повернул голову и попытался представить родной Иркутск, свой дом, жену и дочурку. Через всё его тело прошла волна нежности, согревшая его среди этих снегов и промороженных сопок. Всё-таки не зря он прожил свою жизнь. Было и в его жизни счастье! Счастье это – не борьба и не ночные рейды, не митинги и не собрания, не пафос революции и не разгорячённые лица товарищей, а это любимая дочь и любящая жена, это тихие вечера у детской кроватки, это шелест страниц у ночной лампы, это нежный взгляд любимого человека…
Военный вынул из-за пазухи лист бумаги и стал зачитывать приговор:
– Именем Союза Советских Социалистических Республик…
Слова вырывались из глотки вместе с морозным паром и без остатка растворялись в чёрной пустоте, сами становились пустотой. Пётр Поликарпович не слушал, словно всё это не имело к нему ни малейшего отношения. Он всё смотрел в левую сторону, будто пытался пронзить взглядом несколько тысяч километров пустого, насквозь промороженного пространства.
Военный возвысил голос и смолк, спрятал бумагу обратно за пазуху.
– Отделение, г-товь-сь!
Щёлкнули затворы, поднялись стволы.
– Целься! Пли!
Выстрелов Пётр Поликарпович не услыхал. Его с силой ударило в грудь. Он хотел глянуть, что это такое, и в ту же секунду тёмное небо со звёздами и заснеженный берег завертелись у него в глазах, и он полетел куда-то назад и вбок, уже не чувствуя ничего, не понимая, не помня себя.
Военный спустился в неглубокую ямку к лежащему на спине телу, наклонившись, заглянул в лицо, потом поднёс ко лбу заранее приготовленный наган, приблизил вплотную и выстрелил. Голова дёрнулась и застыла на снегу, пальцы правой руки судорожно стиснули горсть снега. В полуприкрытых глазах искрились звёзды, от лица поднимался белёсый пар. Военный выпрямился, помедлил чуток, потом спрятал наган в кабуру и молвил удовлетворённо:
– Готов. Отбегался.
Вылез на бруствер, и все трое быстрым шагом зашагали обратно в лагерь.
Iron man
И последняя минута грянет,
Полыхнёт её последний миг,
И земля смятённая восстанет,
Изменяя свой звериный лик.
Анна Баркова
Ales
Иосиф проводил гостей и, с трудом переставляя ноги, шаркающей походкой старого, предельно уставшего человека, вернулся в опустевший дом. При гостях он ещё бодрился, старался держаться прямо, ступать твёрдо и говорить веско и внушительно, но оставшись один, сразу сник и сгорбился. Испещрённое оспинками лицо набрякло, ноги налились свинцом, а грудь стиснуло обручем, так что он не мог как следует ни вздохнуть, ни расправить плечи. «Этим-то что! – подумал он со злостью отчаяния. – Нажрались, как свиньи, и уехали. Мерзавцы все до одного! Только и ждут, когда я умру. Предатели. Паскудники! Иуды!..»
Он вдруг остановился посреди огромной, залитой жёлтым светом прихожей, обвёл мутным взглядом знакомую до тошноты обстановку и, опустив голову, крепко зажмурился, стараясь успокоиться. Сердце тяжко стучало, каждый удар отдавался в голове и ощутимо расходился по всему телу, прокатывался по плечам и груди, растворяясь где-то в животе. Всё в нём трепетало и сжималось, словно от испуга. Так он стоял несколько секунд, широко расставив ноги и с трудом удерживая равновесие, потом медленно раскрыл глаза и снова огляделся. Прямо перед ним была большая столовая, где они пировали. Через распахнутую настежь дверь видны стоящие на столах бутылки с вином и тарелки со всякой снедью. А слева, в небольшой уютной гостиной – он это хорошо запомнил! – стояли на
