недостижимое, бесконечно далёкое, абсолютно равнодушное к чаяниям мириадов тварей, копошащихся внизу.
Однако жизнь продолжала биться в глубинах его естества. Сердце гнало по венам густеющую кровь. Лёгкие тяжко вздымались и опадали, нагнетая в обмякшее тело кислород, выбрасывая наружу углекислый газ вперемежку с винными парами. И тело не умирало. Подчиняясь великому закону Жизни – все его клеточки и мембраны, все сухожилия и ткани, все кости и хрящи – каждый по отдельности и все вместе – боролись за самоё себя. Предсмертные конвульсии, рвущие плоть судороги, агония нежных клеток мозга и жуткое погружение сознания в ночь, в вечную тьму – всё это напоминало нашествие вражеских полчищ, с быстротой молнии занимающих позиции, уничтожающих всё на своём пути. О такой войне – молниеносной и безжалостной – мечтал Иосиф всю свою жизнь. И он получил эту войну! Только в роли побеждённого оказался он сам. На себе испытал ужас столкновения с жестоким врагом, который не знает пощады и не принимает ни оправданий, ни капитуляции, но признаёт одну лишь смерть – как высшее благо и окончательное разрешение всех вопросов. Что это был за враг? – этого Иосиф не знал. Возможно, это был древний демон, набросившийся на него в самую неподходящую минуту. А может, демон сидел в нём все эти годы и терпеливо ждал, когда ему будет дарована свобода действий? Или страшный демон – он сам?..
Жуткие мысли всплывали откуда-то из глубины. Сознание медленно возвращалась к Иосифу, и вместе с сознанием в душу вползал непереносимый ужас. Иосиф заскрипел зубами и крепко зажмурился, замотал головой (так ему казалось). И в какой-то миг просветления вдруг вспомнил душную узкую келью в горийском духовном училище, и как он изо дня в день зубрил главную молитву «Отче наш!» – как спасение, как надежду. Вот оно! Нужно попросить Его! Нужно помолиться! И Он спасёт! Иосиф не понял даже, а почувствовал всё это. Ничего больше не запомнил он из того учения. А эту молитву он помнил всегда.
Губы его дрогнули, и в полной тишине послышались страшные хрипы, в которых почти нельзя было угадать заветные слова:
«Мамао чвено!
Ромели хар цата шина.
Цмида икхавн сахели шени.
Моведин супфева шени.
Икхавн шени.
Витарца цата шина.
Эгреца квекханаса зэда.
Пури чвени арсебиса момец чвен дгес.
Да момитевен чвен тананадебни чвенни.
Витарца чвен мивутевебт танамдебта чвента.
Да ну шемикхванеб чвен гансацделса.
Арамед михсен чвен боротисаган.
Аминь!»
Молитва была произнесена (или продумана?) – и ему сразу стало легче. Он словно бы исполнил некий долг, выполнил трудную и важную работу, после которой можно отдохнуть. Так неожиданно успокаивается человек перед лицом неодолимой силы, когда испробовано всё и сил больше нет.
Некоторое время он лежал с закрытыми глазами и ни о чём не думал. Сознание заволокла непроницаемая тьма, он укрылся в ней от всех невзгод. Но тьма колыхалась и постепенно высветлялась. Иосиф не умирал. Что-то удерживало его в этом мире. И через какое-то время он снова очнулся. Он по-прежнему лежал на полу и видел перед собой ножки дивана и утопающий во тьме угол комнаты. Ему казалось, что прошло очень много времени, он передумал и перечувствовал бездну всего, но ничего не изменилось вокруг. Он всё так же прижимается щекой к жёсткой щетине ковра, и все предметы незыблемо стоят на своих местах. И никто не идёт к нему на помощь. Хотя в огромном доме со множеством пристроек и подземным бункером полно людей – охранников, дежурных, прислуги. Но он сам приучил их не входить к нему без вызова. Для вызова в каждой комнате и в коридорах имелись специальные кнопки. И в этой комнате они тоже были – одна висела на стене у входа, а другая находилась на столике, который в углу. Достаточно преодолеть несколько метров – и он будет спасён. Но Иосиф знал, что эти метры ему не одолеть. Он даже не мог пошевелить рукой. По-прежнему видел её перед собой – за всё это время она не сдвинулась ни на йоту. И всё его тело – которое он так любил, так берёг! – безжизненно распласталось на полу. Он знал, что никогда уже не будет прежним – не встанет на ноги, не расправит плечи и не вздохнёт вольно и глубоко… Жизнь приблизилась к роковой черте. Что за ней?
Когда-то он верил в Бога, зубрил молитвы – сначала на грузинском, а затем на русском языке. Десять лучших лет отдал он религиозной схоластике! Все эти казавшиеся бесконечными годы был лишён простых детских радостей, не мог без спроса выйти за ворота каменного склепа, терпел бесчисленные унижения от дубиноголовых учителей и жестокосердных товарищей. О, как он старался угодить учителям, как верил во всё, что они говорили! Но всё оказалось зря. В Бога он так и не уверовал, а всех святош возненавидел. Даже теперь, полвека спустя, от одного воспоминания об этом загубленном времени в нём заклокотала злоба, так что ему захотелось вскочить на ноги, ломать и крушить всё вокруг. Удушливая волна прокатилась внутри и затопила голову. Он крепко зажмурился и несколько секунд с силой втягивал в себя воздух, словно желая освободиться он наваждения. Казалось, что череп разорвётся от напряжения. В эти секунды он, может, и хотел умереть, чтобы избавиться от страшного напряжения, от этой ярости, сжигавшей его изнутри. Умом он понимал, что всё это в прошлом, и нет уж тех учителей, а сама семинария реквизирована и закрыта. Но таков был его характер (и он прекрасно знал это про себя) – что никакое время и никакие дали не могли утишить боль обиды. И что всего странней – чем дальше по времени события, тем сильнее была злоба! Он сам дивился этому парадоксу, всё сильней страдал от этого. Но ничего не мог с собой поделать. Любое воспоминание о нанесённой обиде или несправедливости вызывало в нём приступы неистовой ярости, в которой тонуло всё: чувства, мысль, способность к пониманию и состраданию, и даже обычный здравый смысл. Это была его тайна, которую он никому не мог рассказать. Да и кому рассказывать? Отец с матерью давно умерли. И обе жены тоже умерли (одна просто умерла, а вторая подло покончила с собой). Сын – первенец – позорно сдался в плен и там погиб. Другой сын вышел пьяницей и неудачником, толку от него никакого. Вот дочь Светлана – это да,
