и несведущим оставаться — кто-то, кто не запятнан знанием того, что вокруг совершается. Кому и быть таким непорочным, если не руководителю? Как тогда их всех — и врачей, и сестер, и нянечек — ему в честности воспитывать?!
— Так что, — спросил он Сушенцова, — какая-нибудь помощь нужна?
— Позвонить бы нужно, — сказал Владимир Сергеевич. — Начальнику цеха. Чтоб не препятствовал. И весомее будет, если вы сами...
— И всего-то делов?! — с облегчением улыбнулся Каретников, придвинув к себе настольный календарь. — Давай телефон.
— В том-то и дело... — замялся Сушенцов. — Городского там нет, только внутренний.
— Чем же я могу помочь? — нахмурился Каретников. Не ехать же ему к проходной завода и оттуда звонить. Такой несолидностью только все испортить можно. Неужели Сушенцов не понимает?
— Я подумал, — извиняющимся тоном сказал Сушенцов, — а что, если директору завода позвонить? Так, мол, и так... Я — профессор такой-то, у нас лечится ваш рабочий...
— Минуточку, — остановил его Каретников с серьезным лицом, словно бы собираясь записывать. — Помедленнее, пожалуйста. Значит, «так, мол, и так... я — профессор такой-то...»
— Извините, — рассмеялся Сушенцов. — Я к тому, что жаль все-таки упускать...
— Ничего, — успокоил его Каретников. — Директору даже логичнее. — Ему и в самом деле это больше нравилось: чтоб без всяких промежуточных инстанций, согласно чину, как говорится. — Телефон догадался узнать?
— А как же, Андрей Михайлович! За кого принимаете?!
На завтра Каретников записал в перекидном календаре номер директорского телефона.
— Молодец, — одобрил он Сушенцова. — А на той неделе съездишь в Медтехнику насчет операционного микроскопа.
— Так я же был недавно. Они говорят, что неизвестно когда...
— Это им неизвестно, а мне — известно. Скажешь, что от Валентины Федоровны.
Он углубился в рукопись, показывая всем своим невозмутимым видом, что умение раздобыть что-либо для кафедры может быть предметом гордости для Сушенцова, для других, но не для него, Каретникова. Он сам и значения этому не придает.
— От Валентины Федоровны? И дадут? — не поверил Сушенцов.
— Ты думаешь, только у тебя бывают интересные больные? — Андрей Михайлович кивнул на разложенные перед собой листки. — Позови-ка ее сюда.
— Кого? — невинно спросил Сушенцов.
— А то не знаешь! — усмехнулся Каретников. — Зови! — приказал он.
— Можно к вам, Андрей Михайлович?
Кира Петровна, высокая, стройная, в ослепительно белом накрахмаленном халате, отдающем голубизной, в докторской шапочке, из-под которой на лоб были выпущены несколько аккуратных белокурых прядок, стояла в дверях с тем обезоруживающим выражением кокетливой беспомощности, когда невольно хочется тут же галантно прийти на помощь, быть предупредительным и уступчивым. К тому же Кира Петровна долго жила в Прибалтике и вывезла оттуда приятный, нежный акцент, придававший голосу какую-то особую доверительную мягкость, и оттого все, даже самые безличные слова, которые она произносила красиво очерченными ярко-алыми губами, приобретали оттенок почти интимного обращения. Но сейчас, под впечатлением только что прочитанной ее рукописи, Каретникову и беспомощность ее казалась специально придуманной, и акцент нарочитым.
— Да-да, пожалуйста, — сухо проговорил Каретников, приглашая войти. — Присаживайтесь, Кира Петровна. Сейчас поговорим, досмотрю только...
Тут, собственно, нечего было уже досматривать, а следовало лишь придумать, какими словами сказать ей, что написано все беспомощно, а выводы, которые она делает, — это черт знает что за выводы! Какой-то неандертальский уровень!
— Итак... Что же у вас получается?.. — вздохнул Каретников.
— Опять плохо?! — с детской горечью спросила Кира Петровна.
Она смотрела на него так покорно, что, и не сумев побороть в себе раздражение, он все-таки уже не мог быть достаточно резким.
— Да как вам сказать...
Одновременно и странными и притягивающими были у нее глаза — желтоватые, мерцающие, с выражением той холодноватой ласковости, которая не дает все-таки ощущения глубокой привязанности к кому-то одному. Но тем не менее всякий раз, когда Кира Петровна говорила или даже просто смотрела, казалось, что и говорить так нежно, и смотреть так ласково она может только на тебя одного.
— Вообще-то этот вариант, конечно, получше... — успокаивающе проговорил Каретников и, чтобы не выдать своей неискренности, снова уставился в рукопись.
От нее не укрылось, как он все время старательно отводит глаза. Кира Петровна хорошо знала, что нравится мужчинам, что есть в ней что-то такое, чего она и сама не могла бы объяснить, но что привлекает к ней мужчин с самыми разными вкусами — и тех, кто любит худощавых, как она, и тех, кому нравятся пышнотелые, но кто, очутившись рядом с ней, забывает о своем вкусе. А так как мужчины, даже самые умные, при всем их уме становятся до смешного понятными и необыкновенно похожими в своих ухищрениях друг на друга, то и Андрей Михайлович не мог составлять какого-то исключения. И оттого, что он был сейчас официален с ней, даже как будто холоден, вовсе не следовало, что она ему безразлична как женщина. Скорее наоборот: именно этим подчеркнуто деловым тоном и тем, как он старательно избегал встретиться с ней взглядом, он и выдавал свою незащищенность перед ней. Конечно, с Володей Сушенцовым было все понятнее, но ничего...
«Куда тебе деться?» — преданно глядя на Каретникова, думала она почти ласково.
— Но вот, скажем, здесь, например... — Каретников отчеркнул полстраницы и поставил вопросительный знак на полях. — Из чего это вытекает? Где тут логика?
Ну, разумеется: он приглашал подойти поближе. Что-то подобное она уже давно ожидала от Андрея Михайловича — он всегда нравился ей, высокий, широкоплечий, чуть ироничный, умный, — и, удовлетворенно усмехнувшись про себя, она встала, обошла стол и остановилась рядом с Каретниковым.
Хорошо, что сегодня все на ней так продуманно... Но для начала надо было все же попытаться вникнуть, о чем он говорил. Близоруко прищурясь, Кира Петровна пробежала глазами свой текст. И что ему здесь не нравилось?!
— А если этот абзац под конец перенести? — спросила она. — Или... — она отыскала один из листков на столе, — ...или сюда?
— Можно... — Андрей Михайлович пожал плечами. — И под конец можно, и в середину. Куда ни поставь, везде вроде бы он
