Он не подумал, сколько же тогда будет ему, но ей... Нет, так не годилось. А просто нужно было, не считая года́, так себе представить — в безвременье, вообще, — что она по-прежнему необходима ему, так же как... ну да, как сейчас, в эти минуты. Да и вовсе не в том дело, где им встречаться раз в году, чтоб непременно наедине, а в том, чтобы просто была возможность видеться с ней, разговаривать, пусть хоть на людях, при всех, в этом вот сквере. Ведь все равно — как было бы приятно, радостно... Тут, однако, он заходил в тупик от невозможности сказать об этом какими-то иными словами, потому что и «приятно», и «радостно» хотя и было правильным, но слова эти оказывались явно недостаточными, они не только не исчерпывали, но даже не передавали в какой-нибудь сносной мере ни остроты, ни полноты его ощущений, стоило лишь представить себе такую встречу. И еще озадачило и даже встревожило Андрея Михайловича, что ему как бы именно ежедневность была необходима: не от случая к случаю, а как-то так, чтоб всегда. Нет, это было уже чересчур, слишком, это просто невозможно было, и Андрей Михайлович, взглянув на часы, торопливо вернулся к себе сегодняшнему, где ему и так хватало забот, без всяких фантазий.
«А все же... все же приятно иногда вот так...» — усмехнулся Каретников, поднимаясь со скамейки, и теперь ему вполне хватило одного этого слова — «приятно».
Домой он вернулся раньше обычного. В прихожей было темно, в квартире тихо. Андрей Михайлович удовлетворенно подумал, что случилась та самая редкость, когда никого, кажется, нет дома: Лена, видимо, ушла за Витькой в детсад, дочь еще не вернулась из института, и мать тоже куда-то ушла.
Он наткнулся в темноте на ведро, оно загремело и заплескалось, сразу послышался из второй, дальней прихожей встревоженный голос матери: «Кто там? Кто там?» — и раздались грузные поспешные ее шаги. Сколько он помнил мать, она всегда так тяжело ступала, даже когда была молодой и худощавой.
— Я там, — неохотно откликнулся Каретников и покосился в сторону кухни: что-то подгорело у них, что ли?
— Кто-кто? — не узнавая, переспросила Надежда Викентьевна. — Почему у нас темно в прихожей?
Поразительно, но мама почти никогда не узнавала по телефону их голоса — ни его, ни отца. Правда, голоса их действительно были до того схожи, что и Лена их часто путала, но она-то хоть между ними путала, а мама просто не узнавала их.
— Да я это, я! Твой сын, — сказал Каретников с некоторым раздражением. — А темно, вероятно, потому, что выключен свет. — Он щелкнул выключателем. — Что это за ведро здесь?
— Ах, это ты, Андрюша! Что-то ты сегодня совсем рано. Ты неважно себя чувствуешь? Нет? — Она отставила ведро в сторону. — А у нас тут самый разгар...
Про то, как он себя чувствует, Каретников и не подумал ответить — не вопрос это был, а так, возглас среди всех прочих восклицаний, он давно привык к этому и редко когда замечал, — а вот что у них самый разгар уборки, он уже понял: из комнат послышалось завывание пылесоса — это Лена там убирала. А мама перед его приходом отмывала, должно быть, газовую плиту. Сколько он заставал ее за домашними делами, она почему-то всегда возилась на кухне с этой плитой. Она, наверно, и о ведре в прихожей забыла, занявшись плитой, а потом вспомнила о чем-то, что надо было еще где-то сделать, и о плите тоже забыла.
Обходя совок с метелкой и неубранный мусор, Каретников пробормотал:
— Как мы все сразу-то убираем... Даже не пройти.
Надежда Викентьевна засуетилась, начала подметать, ему стало вдруг совестно от выговаривающего своего тона и он, чтобы как-то сгладить это и показать матери, что винит совсем не ее, а жену, позвал недовольно:
— Лена!.. Лена!.. Ты бы уж здесь сначала убрала!
— Я что, сама не подмету? — обиделась Надежда Викентьевна. — Я целый день здесь убираюсь, с утра еще не присела...
Глядя сверху на согнутую спину Надежды Викентьевны, Каретников уловил впервые что-то старческое в ней, некоторую осторожность и неточность в движениях, подрагивание головы, которого он раньше не замечал, и ему остро стало жаль маму. Он наклонился и молча поцеловал ее в затылок, чувствуя неуместность своего недовольства, а она распрямилась, держась за поясницу, с благодарностью посмотрела на него и, словно оправдываясь, сказала:
— Мы же не думали, что ты так рано придешь.
Повязанная косынкой, вышла в прихожую Елена Васильевна в голубом халатике и с голубой маской на лице, так что выделялись только глаза и рот. Как ни странно, жена ему понравилась такой — лицо ее казалось не совсем знакомым, немного холодным и загадочным.
Вполне миролюбиво он заметил:
— Что-то у вас подгорело на кухне. Форточку бы открыли.
Он, пожалуй, не обратил бы внимания на ответ, но когда Елена Васильевна, опаздывая в детсад за сыном и поспешно собираясь, возразила, что ему это просто кажется, он с недоумением посмотрел на нее: значит, никакого запаха и в помине нет?
— Тебе вечно что-нибудь не так! — нервно проговорила Елена Васильевна. Наскоро отмыв крем с лица, она никак не могла найти пудреницу. — Уж, казалось бы, все ему приготовлено, все вовремя...
— Что вовремя? — насупившись, спросил Каретников. — Вот это? Или это? — Он указал на ведро, совок, мусор, о которых Надежда Викентьевна, занявшись чем-то в своей комнате, снова забыла.
— Хотелось бы знать! — Елена Васильевна неосторожно просыпала пудру на столике перед зеркалом. — Почему ты сегодня в плохом настроении?!
— Я в аб-со-лют-но нормальном настроении.
— Но я же прекрасно вижу!
— Что ты прекрасно видишь? — повысил голос Андрей Михайлович.
— Что ты пришел в плохом настроении. Так не надо его на мне срывать!
Каретников вдруг забыл, из-за чего, собственно, все началось, и потому молчал.
— Подумаешь, мясо немного подгорело! Если б не это, ты бы все равно к чему-нибудь другому придрался!
Ага, вспомнил он, вот же в чем дело! Сказала
