Но девочка смогла в ответ выдавить слабую улыбку.
— Ты перепугала меня, — проговорила она хрупким от долгого молчания голосом. — Я знала, что твой папа умер. И подумала, что ты хочешь… тоже умереть, чтобы встретиться с ним.
— О бедный малыш! — Я вновь прижала к себе руку дочки. — О нет. Никогда, ни на секунду я не хотела бы умереть и оставить тебя одну. Просто когда взрослые видят кошмары, они становятся детьми, какими были когда-то, и с плачем зовут то или тех, кого они звали в детстве. Это не значит ровным счетом ничего и улетучивается, как только человек просыпается. Сейчас, когда я вижу плохой сон, я могу проснуться и знаю, что в состоянии позаботиться о себе. И о тебе. Не стоит волноваться из-за этого.
— И все же ты не можешь помешать случиться чему-нибудь плохому, — возразила Хилари тихим, увядшим голосом.
— Не всегда, но иногда могу, и я могу сделать так, чтобы все наладилось, если несчастье все же произошло. Я буду так поступать до тех пор, пока ты не вырастешь и не научишься делать это сама. Можешь быть уверена.
— Но ты все же не в состоянии предотвратить беду, — настаивала Хил.
Я подумала о том, что случилось в жизни девочки и что я действительно не могла предотвратить: утрата, страх, смерть. Я не могла помешать этому. И даже Том не смог. Даже Том! В тот момент я поняла, что именно это и имела в виду моя дочь, когда плакала об утраченном отце, что именно это подразумевала и я. Мы обе рыдали из-за ужасного открытия, что рано или поздно случится так, что, когда ты будешь кричать от ужаса и нуждаться в помощи, рядом с тобой не окажется никого, кроме тебя самой. Хилари сделала это открытие в слишком раннем возрасте. Слишком раннем. Я не понимала, как ребенок может пережить подобное открытие. Даже я толком не знала, как переживу это, пока не проснулась от воплей, на сороковом году жизни взывая к умершему отцу. В день охоты в „Королевском дубе", когда я думала, что мое отчаяние убьет меня, все же постепенно я перестала рыдать, смирно сидела и ждала, пока кто-нибудь не придет за мной.
И пришел Том Дэбни.
Но сейчас я не могла позволить ему прийти ко мне, а сама не могла пойти к нему.
Теперь есть только я. Я сама. Одна, для нас обеих. Я почувствовала, как рождается новая волна ужаса и заброшенности, и неподвижно сидела с Хилари на руках, позволяя волне разбиться над моей головой и вновь потянуть меня вниз. Когда тьма откатилась прочь, я все еще продолжала неподвижно сидеть и крепко обнимать дочку.
„Ну хорошо, — сказала я самой себе, — все в порядке. Это всего-навсего эмоции. Они, наверно, присущи вдовам, с ними должны быть знакомы сироты. Они ужасны сверх всяких мер и даже сверх всякого воображения, но они не убивают. Эмоции не убивают". И хотя я знала, что иногда они все-таки смертельны, я была в силах сидеть, держа в своем сердце печаль, смерть и старый, отвратительный страх, и спрашивать у Хилари:
— Хочешь пойти позавтракать в пэнкейк-хаус[97] или предпочитаешь еще поспать?
— Поспать, — сонно ответила Хилари, и прежде чем прошло полчаса, она вновь впала в тяжелый глубокий сон, который владел моей дочерью последние несколько дней. Но на сей раз Хил оставила дверь спальни чуть приоткрытой.
Я решила, что мы покинем Пэмбертон. Я все распланировала: мы уедем в конце лета, когда закончится семестр в „Пэмбертон Дэй" и начнется мой отпуск. До тех пор мы будем жить тихо и уединенно, затем мы проведем неделю или около того в приморском коттедже Тиш и Чарли, а пока мы будем там, я проедусь по замученным солнцем, скверным маленьким курортным городишкам и найду себе работу, квартиру или сдаваемый в аренду дом, и мы вернемся в Пэмбертон только затем, чтобы забрать нашу одежду и организовать отправку мебели. Почему-то я не сомневалась, что смогу получить работу, причем в каком городе — не имело значения, так же не имело значения, какими будут школа для Хилари и квартира. Какими бы они ни были и где бы ни находились, они отстояли на расстоянии многих световых лет от здешнего пронизывающего все богатства, здешней сверхъестественной красоты и смерти, таящейся в воде. Я нуждалась в некрасивости и обыденности, как и год назад, и на сей раз я намерена была обрести их. Я даже начала составлять для мисс Деборы заявление об уходе, нейтральное и вежливое, чтобы не было подвержено опасности мое небольшое выходное пособие. Я думала рассказать о том, что мы намерены сделать, только Тиш и Чарли, и то лишь перед самым отъездом. Я могла уехать на некоторое время, не повидавшись с ними. Казалось, никто не знал о том, что произошло на Козьем ручье после празднования дня рождения. Возможно, об этом не узнают никогда.
Я еще не знала, расскажу ли Колтерам о той воде.
В то утро по дороге домой с Козьего ручья я остановилась у магазина „Сэвен Элэвен" и купила несколько бутылей дистиллированной воды. Теперь я использовала ее для приготовления пищи и питья, но здесь, в уединенной части города, смертоносная неоновая вода ручья уже теряла свое влияние и силу. Ужасное видение начало тускнеть перед моим мысленным взором. Оно стало напоминать нений лихорадочный сон. Вода была ужасающей, невыразимой, невообразимой, но, странно, это не казалось жизненно важным. Не это являлось толчком нашего бегства во Флориду. Причиной был Том. И хотя я не имела фактов, но, включив шестичасовые новости в тот день, я уже знала, что собирается сделать этот смуглый человек. Думаю, я знала это уже тогда, когда везла свою визжащую дочку в наступающем летнем рассвете прочь от Козьего ручья.
Но к тому времени, когда я узнала, что мои предположения оказались действительностью, я поняла, что мы — Хилари и я — никуда не уедем. Состояние бегства должно было когда-то прекратиться, иначе мы будем беженцами всегда, и оно прекратилось в то утро, когда я поняла, что я — одна, а у Хилари, кроме меня, нет никого. Куда бы мы ни направились, так будет всегда. А кроме того, я устала расплавляющей кости усталостью, казавшейся очень близкой к смерти, будто я находилась в состоянии зомби. Не думаю, что смогла бы довезти себя и своего ребенка до Флориды. Не думаю даже, что смогла бы упаковать наши чемоданы.
Поэтому остаток утра и весь день я провела в ожидании известий о Томе, которые не были для меня неожиданностью. Когда я посмотрела ретрансляцию местной станцией шестичасовой информационной программы из Атланты, я смогла бы подробно нарисовать тот путь, который привел Тома на передачу, а также могла бы предсказать, что последует за всем этим. Позже я узнала, что была права почти по всем пунктам.
Полагаю, что суждение, распространившееся в Пэмбертоне, что Том впал в неистовство или близок к этому, правомерно, как и любое другое. Сама я никогда не думала, что это тан: было еще несколько человек — Тиш, Чарли, Риз, Мартин Лонгстрит, Скретч, — кто разделял мое мнение. По крайней мере, именно тогда Том был в своем уме. Скорее всего, он просто сконцентрировал все, чем он был сейчас, чем был когда-то, чем он предельно может быть, и стал самим собой — Томом в наивысшей степени. Возможно, это было то же самое, что и сумасшествие. Безусловно, очень немногие из нас когда-либо сознательно стремятся достичь своих пределов, а те, кто так поступает, неизбежно заходят за границы нормальных человеческих отношений. После этого навсегда их обществом становятся люди неуравновешенные, ходящие по краю пропасти и стоящие вне закона. Так случилось с Томом после того утра на Козьем ручье. Когда я увидела на экране телевизора его лицо — маску Банши, голову Медузы, — я не была шокирована, но глубочайшая и совершенно безнадежная печаль, какую я когда-либо испытывала по отношению к другому существу, пала на меня, как мантия на осужденную королеву, и до тех пор, пока это чувство не превратилось во всеохватывающее, бесцветное утомление, я не могла ни пошевелиться, ни глубоко вздохнуть.
