У погибшего князя Святослава осталось, однако, трое сыновей: Глеб, Федор и Юрий.
Есть все основания считать Глеба Святославича, убитого брянскими вечниками в 1340/1341 году, сыном Святослава Глебовича, погибшего в 1309/1310 году, и двоюродным братом князя Ивана Александровича Смоленского, умершего в 1359 году. Но двоюродными братьями смоленского князя Ивана Александровича были и Федор Святославович Дорогобужский, тесть Симеона Гордого по его второму, неудачному, браку с Евпраксией, и его брат Юрий, женатый на княжне ярославской, внучке Ивана Калиты. Далее здесь потянется род белозерских вотчинников Монастыревых.
Нетрудно увидеть, что положение всех названных князей было и сложным, и двойственным, и в чем-то иногда унизительным. Не хватало средств, волостей, а следовательно, нечем было кормить ратников, и надобно было идти кому-то служить, где-то добывать "кормы", дабы не опуститься совсем и не изнищать до потери прадедней памяти.
Сын Глеба, убитого брянцами, Александр Всеволож в год убийства отца сидел на княжении во Пскове, был там служилым, приглашенным князем-воеводою. В очередной замятие с немецким Орденом он начал военные действия, но, бросив их на полдороге, ушел из Пскова. "Сей князь Александр Всеволодович, учинив разратие и поиде прочь", — укоризненно сообщает псковский летописец.
Уход князя имел, однако, свои причины. То ли он надеялся (и спешил!) вновь сесть на Брянский стол, то ли при поддержке Москвы получить какой-то удел на Смоленщине. Но поход москвичей под Смоленск закончился безрезультатно, а вскоре умерли Калита, потом Узбек, и Александр Всеволож Глебович оказался не у дел.
Куда мог деться князь-изгой, лишенный могущественной поддержки? Выход был один — выпрашивать выгодное наместничество в кормление у великого князя Московского, тем более что Симеон в 1344/1345 году женился на его двоюродной сестре, Евпраксии Федоровне Дорогобужской, и передал ее отцу Волок Дамский в кормление.
Здесь обнаруживается историческая лакуна, но можно думать, что безместный родич жены был также как-то пристроен Симеоном.
Младший дядя Александра Всеволожа, Юрий Святославич, тогда же, после смерти князя ярославского Василия Грозные Очи (умер в 1344 году), женился на его дочери, внучке Калиты, от какового брака и родился двоюродный брат Александра Всеволожа и Евпраксии, Александр Монастырь, родоначальник третьей ветви рода, севшей на Белоозеро.
Его молодой сын Дмитрий Монастырей со славой погиб на Воже в 1378 году, оставив пять дочерей (тут несомненная ошибка родословцев. Явно не дочерей, а сестер, поскольку Дмитрию еще не было и двадцати лет).
Вернемся, однако, к Александру Всеволожу Глебовичу, упомянутому в синодике Успенского собора среди бояр великого князя Дмитрия и его сына Василия. Во все десятилетия, прошедшие с того несчастного 1341 года, Александр Всеволож служил кормленым воеводой Симеону, Ивану Красному, наконец, малолетнему Дмитрию. Ходил в походы, наместничал во вновь присоединенных землях. К той поре в Москву съехалось уже изрядное количество безместных князей, и становиться из князя думным боярином московским не стало зазорным уже ни для кого. Умер бывший кормленый смоленский князь в глубокой старости, переживши и князя Дмитрия, заработав себе уважение и почет да и немалое место в Думе. Все три сына его, Дмитрий, Владимир и Иван, бились на Куликовом поле, будучи воеводами передового полка, а Владимир вскоре и скончался от ран, полученных на бранном поле.
Напомним, что двоюродная сестра его, Евпраксия Федоровна, разведенная с Симеоном, в чем, несомненно, для смоленских княжат, в их представлении, была "потерька чести", была выдана, по приказу Симеона, замуж за Федора Красного Фоминского, который и сам, и его дети опять-таки служили Москве.
Напомним и про огромную вотчину на Белоозере двоюродного брата Всеволожа, Александра Юрьевича Монастыря. Дело в том, что тут, на Белоозерском уделе, схлестнулись интересы Всеволожей и Акинфичей.
Да, конечно, Александр Всеволож занял в конце концов высокое место в рядах московской боярской господы. Да, его сын Дмитрий уже к 1371 году был боярином, участвовал в заключении очередного договора с Ольгердом, бился на Куликовом поле бок о бок с Микулою Вельяминовым, с которым успел породниться, — женил сына Ивана на единственной дочери Микулы от суздальской княжны. В старости Дмитрий Александрович Всеволож наместничал в Нижнем Новгороде, то есть стал думным боярином и имел значительные доходы от кормления.
А вот теперь и спросим себя: как относились Всеволожи (не забудем — потерявшие когда-то свой родовой удел, отобранный московским князем, оскорбленные разводом Симеона с их родственницей, паки рассерженные сватовством Ивана Хромого к одной из сестер Дмитрия Монастырева), — как относились они к династии потомков Калиты? Как относились к забравшим силу Акинфичам? К Вельяминовым, прежним хозяевам Москвы, наконец?
Вся судьба рода состояла из череды успехов и утеснений, унижений и удач, гордости и неутоленного самолюбия наследственных Рюриковичей.
В полюдневшей, ставшей столичным городом Москве угасли прежние, начала века, провинциальные страсти, споры местных бояр с пришлыми, теми же Вельяминовыми, но неустранимо возникали новые: соперничество великих бояр московских и пришлых княжат, терявших свои звания, но не терявших родовой княжеской спеси.
"Пришлым" всегда особенно трудно достается земля. Все населенные волости давно розданы и все кому-то принадлежат. Брать землю без крестьян — еще обиходь ее попробуй! Купить? А кому надобно лишаться земли, постоянного источника дохода, сиротить будущих потомков своих, даже и в те поры, как худо с наличным серебром или справа надобна ратная, землю продают в последний черед. Да к тому же ближние родичи всегда имеют, по закону, право на выкуп проданной земли, и срок тут не ограничен ничем. Бывало, что и через сотню лет выкупали родовую волость. Да к тому на выкупе нельзя было просить большей цены, чем та, по которой была продана земля, вот тут и купи!
Самым верным способом получения вотчины был брак. Землю, полученную в приданое, выкупить уже никто не вправе. И великой удачей своею почел Дмитрий Александрович Всеволож, что сумел три года назад, в самый канун Куликова поля, обвенчать сына с единственной дочерью Микулы Василича Вельяминова.
Ивану, вздумавшему было почваниться, бросил походя, зло:
— Что ж, што боярин! И я уже не князь! Отец тестя твово, Микулы Василича, Москву держал! Понимать должен! А мать — дочерь суздальского князя, старшая сестра великой княгини Евдокии. Вот и думай умом! Тебе им кланять надобно, а не им тебе! Я отца удоволил, а ты сумей дочерь в себя влюбить. С нею и земля, и почет — так-то!
Иван сумел. Был он тонок, строен, хорош собою: заносчиво-гордое лицо в пухе первой бороды, вишневые, надменно сложенные губы и взор, какими "дарят". Не одна и девка сохла по нему в те поры.
Помнил ли сухощавый согбенный внимательноглазый старец с морщинистым жестоким лицом, с беловатой полоской слюны меж сжатых усохших губ, с недобрым взором, с нечистым дыханием, с костистыми, словно лапы ястреба, дланями по-старчески все еще крепких рук, помнил ли он себя, тогдашнего, юного, свое полыхающее румянцем лицо, свой победно-мерцающий манящий взор и те, небылые уже, долгие ресницы и крупные кудри, когда-то покрывавшие облыселую голову? Помнил ли речи те, сладость тех давних поцелуев, трепет девичьего тела, юные груди, жаркое дыхание высокой породистой девочки-жены и ее мглящийся, у него в объятиях, взор?
Того — не помнил уже. А запомнил, и помнил до гроба дней своих, разговор с нею в сокровищнице вельяминовской, когда казала ему, гордясь, молодая жена лалы и яхонты, смарагды и бал асы, цепи, кубки, чаши и блюда, злато-серебряное великолепие, драгоценные ткани, летники и опашни, связки дорогого соболя, резные, рыбьего зуба, посохи и ларцы… И как подняла, держа в руках, любуя сама, тяжелый золотой пояс с капторгами, украшенный золотом, финифтью и камнями.
— Гляди! Такого-то и у самого великого князя нет! Матушка первая выходила за батю, дак ей и пояс от деда пришел набольший, этот вот! А Евдокию — ту уже после отдавали за князя Дмитрия, и пояс ей пришел меньшой, победнее!
Разговор тот случился у них после смерти Микулы, павшего в битве на Дону. Родовые сокровища, частью увезенные, частью закопанные в землю верною прислугой, уцелели. И теперь юная жена Ивана Всеволожа, ставшая, после смерти родителя, неслыханно богатой наследницей — почитай, все волости Микулины по грамоте отходили ей одной! — казала супругу богатства и сряду. И пояс золотой, сверкающий, тяжко висел у него перед лицом молчаливым укором, молчаливым напоминанием того, что он, Иван, Рюрикович древнего рода, не более чем принятой бедный зять в доме богатого тестя. И, вспоминая величественную стать, тяжелые руки и властный взор покойного Микулы Василича, Иван с замиранием сердца прикрывал очи. Он и теперь, после гибели Микулы на Дону, продолжал люто ненавидеть тестя, тем паче что был обяан ему всем: волостьми, богатством, молодою женой, — так ненавидеть, что порою тяжко было и вздохнуть. Ничем, ничем! Ни властью, ни почетом, ни яростью бранной, ни тем паче богатством не был он, Иван, равен покойному Вельяминову! И днесь, уже после смерти Микулы, все одно должен притворяться он, князь, перед боярской дочерью (и княжеской, да, и княжеской!). Все одно должен притворы строить и таить в себе, давить гибельную нелюбовь к родителю юной жены.
