Потом заработало обоняние, и я почувствовал запах машинного масла вперемешку с сырой древесиной. А еще тяжелый металлический привкус во рту. Ну оно и не удивительно: Док хорошо приложился, как говориться, от души.
В самом конце активизировалось зрение. Я уже знал, кого увижу, когда открою глаза. То, как он «набивал» магазин: два щелчка — пауза, снова два щелчка. Своеобразный ритуал или медитация, помогающая привести мысли в порядок. Как он выдавал задумчивое «у-у-м», когда возился с документами или читал книгу.
Мы слишком много времени провели вместе. Одна большая семья, успевшая за долгие годы службы приесться до оскомины, до нервной чесотки. И сильно скучающая друг по другу, когда наконец удалось разойтись. Особенно не хватало тех, кого нет в живых.
Я никогда не рассказывал мужикам, что первые полгода на гражданке слышал Боцмана. Тихое бормотание на кухне, отдельные фразы, порою звучавшие столь отчетливо, что приходилось оглядываться через плечо. Это не были «глюки» в привычном понимании слова, скорее слуховая привычка. Я даже специальную книгу прочел по данному поводу, когда думал, что схожу с ума. Оказывается фонемы — вполне распространённое явление в обыденной жизни. К примеру, взять поезд Москва-Владивосток, когда шесть дней добираешься до побережья Тихого океана, а потом сутки в ушах слушаешь ритмичный перестук «ту-дум… ту-дум». Всего лишь шесть дней… Мы с Боцманом одну лямку десять лет тянули.
— Чай будешь? — голос командира прозвучал буднично, как миллионы раз до этого. Словно лежим вповалку в палатке, а за брезентом холодная африканская ночь. Док всегда вставал раньше остальных: проверял патрули и заваривал первую порцию чая или если повезет — кофе. Крайне дефицитный продукт в суровых полевых условиях.
— Чего молчишь, Василий? Что смотришь на меня, как Ленин на буржуазию.
— Прикажешь в десна целовать?
Слова давались с превеликим трудом. Челюсть болела, а само тело лежало в неудобной позе, уткнувшись мордой в деревянный настил.
— Приказать? — бывший командир невесело ухмыльнулся. — Я не могу ничего приказывать, Василий. Ты теперь сам по себе… Так как на счет чайку?
— Горячий?
— Кипяток.
— Тогда в жопу себе засунь, вместе с кружкой.
Док не стал вступать в бессмысленную дискуссию. Лишь отложил в сторону пистолет и уставился на поверхность столешницы. Мне снизу было не разглядеть, что там у него лежит. Только край граненного стакана с поднимающимися вверх клубами пара.
Куда это меня занесло? Кручу шеей, в попытках осмотреться.
Простая комнатка из тех, что ожидаешь увидеть на турбазе. Не заброшенная под снос, а явно ухоженная, с недавно обработанными стенами. Пахучие пары лака до сих пор не выветрились до конца. Кругом сплошное дерево, даже редкая мебель вроде стола и стульев и та из древесины. Из пластика лишь оконные рамы и подоконники, настолько куцые, что на них толком ничего не поставишь. Разве что рацию, и дешевый китайский фонарик. Внизу белели пластины алюминиевой батареи с двумя красными вентилями — радиаторы старого образца. В магазинах их еще называли итальянскими, хотя производили под Воронежем. Почему именно так, оставалось загадкой. Как и то, где я нахожусь. То, что турбаза — не вызывало сомнений, но вот какая? Их вокруг города развелось превеликое множество, словно грибов после дождей.
Подмятое плечо затекло, заболел скрюченный от неудобный позы позвоночник. Я оттолкнулся рукой от пола и перекатился на спину. Переводя дыхание, уставился в потолок. Странно, никаких наручников или веревки. Пришлось поднести ладони к глазам, чтобы лишний раз убедиться — не связан.
— Куда ты денешься, Василий.
Мои действия не ускользнули от внимания Дока.
— И правда, зачем связывать… У кого ствол тот и прав.
— Причем тут оружие, — бывший командир усмехнулся и кивнул в сторону двери. Прямо возле порога лежали отстегнутые протезы. Ну да, вполне логично — куда я без ног. Даже если решу напасть, до противника сначала нужно будет доползти. А потом укусить за лодыжку или до чего там смогу дотянуться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Зря злишься, Василий. Ничего плохого тебе не грозит.
— Ты это Дяди Федору скажи.
Док недовольно поморщился.
— У Феди прирожденный талант оказываться не в том месте, не в то время. Парню просто не повезло.
— Мог бы отправить восвояси.
— А я что по-твоему пытался сделать?! Полчаса бился, но Мамон же у нас такой правильный, заладил свое: «нельзя на одном снегоходе в патруль отправляться, не положено». И вы в один голос поддержали. Тоже мне, бл. ть, принципиальные!
Завелся с пол-оборота, что было не характерно для всегда выдержанного и спокойного Дока. Повысил голос, до белых костяшек стиснув пальцы. Однако бить кулаком по столу не стал, как это было принято у персон экзальтированных. Лишь поиграл желваками и умолк.
— Красиво у тебя получается, командир: все вокруг в говне, один ты в белом. Только кто же виноват? Кто на спусковой крючок нажал?
Кулак распрямился, а пальцы нервно стиснули коленку.
— Никто не виноват, — глухо произнес он, — жизнь такая.
— Не-е, командир… Это не жизнь такая, это ты такой.
— Легко тебе рассуждать, Василий. Ты от реальной жизни давно отказался, сбежал и закрылся в четырех стенах, доживать отведенный век. Что у тебя есть? Чайник на плите и дроны-уборщики в школе? Ах да, ты же еще женится собрался. Надумал себе невесть что, — тут Док не выдержал и повернулся. Оперся локтями о колени и уставился на меня долгим внимательным взглядом, сверху-вниз. — Старого пса новым приемам не обучить. Какой из тебя жених, Васютка? У тебя же на роду написано, бобылем умереть.
— Не тебе решать.
— А кому, богу? — Док засмеялся, но как-то уж совсем невесело. Провел ладонью по гладкому подбородку, и не отыскав привычной бороды, опустил руку. — Был я там, по ту сторону, и могу с уверенностью сказать, что нет никакого бога. Может и был когда-то давно, а теперь умер.
— Когда это ты успел?
— Помнишь, пару лет назад меня в больницу увезли с коликами в животе. Вернее, это я вам так сказал, что подозрение на аппендицит, а у самого то ли тромб оторвался, то ли бляшка. Короче, еле-еле спасли, чудом вытащили с того света. Месяц провалялся в коме, не приходя в сознание. И знаешь, что я там увидел — ничего, черную пустоту… Послесмертие — величайшая ложь, придуманная человечеством. Обманка, чтобы держать послушное стадо в узде. И нет никакой надежды на вторую жизнь. Единственный шанс, который у нас остался — это здесь и сейчас, хватать что сможешь и наслаждаться тем, что есть. Другого не дано, понимаешь? Мне уже сорок пять, и сколько еще протяну? Сколько смогу трахать баб и бухать, не заботясь о высоком давлении? Нахер эту Москву, нахер этот паршивый, склочный муравейник — уеду на Бора-Бора и буду кайфовать, пока здоровье позволит.
— Молодую жену возьмешь?
— Возьму, а надоест, дам пендаль под сраку и переключусь на приезжих дам или местных аборигенок. Чем не жизнь, лежать в тени бунгало и потягивать запотевший коктейль из трубочки.
— Поэтому тебе деньги нужны? Решил на старости лет махнуть на острова в Тихом океане? Тебе что, в Москве баб мало или потянуло на экзотику, чтобы непременно с видом на лазурный океан? В другом месте коктейльчики не пьются, и писька не встает?
— Не понимаешь.
— Не понимаю, — признался я. — Вся эта любовь к тяжелой литературе на привале: Ницше, Фрейд, Кант. Религиозные трактаты и разговоры о вечном: о Боге, о поисках смысла… Как же раньше не догадался, тебя уже тогда накрывало. С мужиками всё шутили — говорили, что командир единственный, кого пустыня не коснулась. Самый нормальный из нас вернулся: обженился с молодой и красивой, бизнес в столице завел. А оно вон как выходит — иссушил тебя черный континент до самого нутра. Долго же ты своего бога искал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Командир попытался рассмеяться и снова вышло хреново: не смех, а жалкое подобие.
— Чем ты слушаешь, Василий? Я же сказал, что бога нет.
