- Зачем она, власть-то? - спрашивал Никанор.
- А чтоб тебя все боялись, - отвечал отец. - Мир держится на страхе либо ты боишься, либо тебя боятся.
Эту истину Никанор Степанович крепко запомнил. И когда в реальном училище учился, и когда учителем работал, и когда в армии в унтерах служил, и потом - в красных комиссарах, всюду замечал, что без страха нет никакой дисциплины, а стало быть, и не может быть никакого порядка. А порядок - основа основ и в жизни каждого человека, и даже в жизни целого государства. Когда рушится порядок, все идет колесом.
К четырнадцатому году отец его так разбогател, что мечтал переехать в город, купить собственный дом и открыть торговлю с размахом на купеческий лад. Но пришла война, дорогу забили войска и беженцы, торговля упала, а там и немцы, гляди, нагрянут. Под немцем Возвышаевым оставаться не хотелось - во-первых, немцы, по рассказам, народ строгий, подати накладывают большие; во-вторых, кругом литва некрещеная, мало того что на добро твое зарятся, но, гляди, еще и жизни лишат.
И подались Возвышаевы в Россию, надеялись: схлынет война - вернутся. Лавка пошла за бесценок. Корчму сдали на казенный кошт войскам для постоя. Не с подорожными бродягами двинулись на восток, а поехали поездом, как порядочные люди. В далекой Рязанской губернии, в городе Спасске, купили бакалейную лавку с деревянным верхом для жилья. Думали, что, торгуя, и время скоротают, и капитал сохранят. Не повезло - сгорела начисто целая улица, где стоял их дом. И пришлось самому хозяину идти на пристань грузчиком, а в зимнее время - рубить лес и жечь уголь. В восемнадцатом году, когда Никанор вступил в партию, он был уже чистым пролетарием. Подфартило Никанору с биографией: на законном основании писал он, что был сыном пролетария, бывшим учителем, красным комиссаром...
Но из-за этой проклятой косины не приняли его в высшую кав. школу. Потом демобилизовали... Жена попалась капризной да гулящей. Отказалась ехать из Крыма в Рязанскую губернию, куда направили его после демобилизации. Пришлось алименты платить дочери, да родителям посылать, да брату помогать учиться. Долгие годы служил он в захолустной волости, сидел на семидесяти рублях. И понял, что вся его сила, вся его власть - в продвижении, а это значит - безупречная служба. Чем суровее он будет в деле, тем устойчивее его положение. Больше ему рассчитывать не на что...
Квартирная хозяйка его Гликерия Банчиха встретила всю компанию недовольным ворчанием:
- Эко вас черти по ночам таскают, - бормотала она в сенях, идя впереди гостей в избу.
- Ты, Гликерия Ивановна, таганок бы нам развела да поджарила бы картошки, - сказал Возвышаев.
- А то ни што! Таганок вам, непутевым, в полночь разводить. Поедите и холодное...
Сели за стол, в переднем углу, под божницей. Возвышаев принес из чулана две бутылки водки, колбасы нарезал; Банчиха слазила в подпол, достала квашеной капусты и огурцов, картошки холодной поставила в жаровне, потом загремела самоварной трубой, смилостивилась:
- Хоть и грех в полночь чертей на огонь сзывать... Да ладно уж, самовар поставлю...
- А мы не боимся чертей-то! Пусть слетаются, - бодро сказал Ашихмин.
- Знамо, - согласилась Банчиха, - вы сами антихристы. Одной канпании с чертями.
- Хх-а! - покачал головой Ашихмин. - Никакой воспитательной работы не проводишь ты в домашней обстановке. Учти, Возвышаев, коммунист начинается с подъема, с постели, а не только в кабинете.
- А что, и в постели на коммуниста норма выработки полагается? гоготнул Радимов.
- Тебе и в постель подай, что пожирнее, - проворчал Возвышаев.
- И потолще, - просипел Чубуков, и все долго смеялись, довольные своим остроумием.
У Возвышаева не оказалось ни рюмок, ни стопок, разливали по граненым стаканам. По полному. И выпили залпом...
Выпитая на пустой желудок водка быстро ударила в голову, развязала языки, Возвышаеву все хотелось отметить торжественность момента, наступающий "великий перелом", и он, кося глазом в сторону и вверх, на божницу, кому-то грозил:
- Это им не мирная теория врастания кулака в социализм. Здесь открытый бой, последний и решающий. Мы долго жили со связанными руками. Какая может быть революционная борьба за перестроение всего уклада, когда всякий мироед разгуливает у тебя перед глазами, а ты его пальцем тронуть не имеешь права? Ведь хочешь ты это признавать или не хочешь, а в социализм мы топали в теплой компании с кулаком и либералом, а проще говоря - с правыми элементами. И вот что противно, нас тут, на местах, сдерживали своими циркулярами высокие защитники этих правых.
- Да, это верно... Долго в цепях нас держали, как в песне поется. Ашихмин обвел застолицу блестевшими от возбуждения глазами. - Думаете, вам здесь было труднее, чем там, наверху? Нет, дорогие товарищи, ошибаетесь. Нам, разрабатывающим теорию классовой борьбы в текущий момент, было еще труднее. Замечательный теоретик, секретарь ЦК, товарищ Преображенский еще в двадцать четвертом году в своей знаменитой брошюре доказал, что деревня, то есть богатая часть ее, должна стать тем капиталом, который надо потратить для построения социализма. А откуда еще взять этот капитал? Ведь колоний теперь у нас нет. Ту самую роль, которую играли при капитализме колонии, теперь должна сыграть деревня. Иного выхода нет. Но вся эта сволочь во главе с Бухариным подняла вопли: как? вернуться к военному коммунизму? Середняка обидели, кулака жаль! Ну ты сегодня пожалей кулака, а завтра он тебе горло перережет. Ведь говорили же им, говорили! Так нет, не послушали. Самого товарища Преображенского за борт! Троцкистом объявили. Да мало ли светлых голов, непримиримых борцов за истинный социализм посписывали со счета... Но товарищ Сталин теперь всех восстановил: и Пятакова, и Смилгу, и Преображенского. Наконец-то разобрались, кто враг, а кто друг. И теперь враги наши на собственной шее почувствуют наш объединенный удар.
- Это кому ж вы собрались шею-то мять на ночь глядя? - спросила Банчиха с печки.
- Ты, старая, посапывай в две ноздри. Не то я тебя за ноги стащу и на мороз выставлю, - сказал Радимов.
- Ах ты, собачий твой корень! Да я тебя сама выгоню. Вон, возьму кочергу и по башке.
- Я собачий корень? Да я тебя, в душу мать... - Радимов вскочил из-за стола.
- Охолони малость! - осадил его Возвышаев. - Сядь! Во-первых, ты у меня в гостях и не лезь в пекло поперед батьки. А во-вторых, с представителем беднейшего крестьянства разговоры вести в тоне разъяснения и убеждения, а не грубым окриком.
- Какая она беднейшее крестьянство? - ярился Радимов. - Это ж чистой воды кулацкое отродье. Или подкулачник.
- Вот вы и есть татарское отродье... Сказано - незваный гость хуже татарина, - ворчала свое с печи Банчиха.
- Опять! - грохнул табуреткой Радимов.
- Тише, тише...
- Я тебя не понимаю, Возвышаев, - сказал Ашихмин. - Ты вроде бы прикрываешь вылазки шовиниста...
- Какой она тебе шовинист? Это ж русская поговорка обзывать татарином.
- Хорошенькая поговорка! За такие поговорки судить надо по статье...
- Гляди-ка, какой вострый! Откелева он залетел к нам, этот воробей?.. Ишь перья-то распустил! Чирикает.
- Гликерия Ивановна, вы давайте без выпадов и оскорблений. Как-никак все ж они гости, - посовестил ее Возвышаев.
- Гости гложут кости. А эти - сами за стол, а хозяйку в хлев норовят запереть. Это не гости, а разбойники с большой дороги.
Чубуков вынул изо рта трубку и сказал:
- Никанор Степанович, или ты уйми эту ведьму сам, или я ее в сугроб, а трубку вставлю в заднее место, чтоб не задохнулась. Слышь ты, кочерга старая? В бога мать...
- Ах вы, оторвяги каторжные! Сидят под божницей, в красном углу, и в бога костерят...
Банчиха колобком скатилась с печки, прошмыгнула под занавеску в чулан и вдруг вымахнула оттуда с ухватом наперевес, как с рогатиной:
- Вон из моего дома, супостаты краснорожие! Или счас караул закричу. Все село соберу... Пусть народ полюбуется - чем вы тут занимаетесь посреди ночи...
Не ожидав такого скверного оборота, веселая компания смолкла, как пораженная громом, - все смотрели на Возвышаева с немым вопросом и осуждением.
- Ладно, Гликерия Ивановна! - примиряюще сказал он, обращаясь к хозяйке. - Ну, погорячились ребята малость... Так ведь целый день не евши. Вот и опьянели со стакана. А пьяный, что малый. Какой с него спрос? Успокойся да и полезай на печь.
- Ишь ты, ягненком заблеял. Присмирели... Нет уж, дудки! Меня такие оборотни не разжалобят. И черт котенком прикидывается. Уходитя! - Она постучала ухватом в пол, подошла к порогу и ухватилась за дверную ручку. Уходитя! Или счас иду к соседям. Всех соберу...
- Ладно, уйдем!.. - сказал Ашихмин, вставая. - Но учти, Возвышаев, эти выпады мы оформим по всем статьям. Вот они, свидетели, подпишут. И посадим эту ведьму.
- Мотри, сам не сядь в лужу посреди дороги, - крикнула от порога Банчиха.
- Хватит шуметь! - успокаивал ее Возвышаев. - Обидели, бедную. Нехорошо из своего дома прогонять гостей.
