— Месье угодно что-нибудь еще? — рассеянно спросил старик тонким и сиплым голосом астматика, с таким выражением, будто он внимательно слушает забавную шутку, которой никто другой в этом зале не слышит.
— Месье ничего не угодно, — отрезал Христиан.
Вся беда в том, что они были слишком снисходительны к французам. Есть друзья и есть враги — среднего не бывает. Одних любят, других убивают. Любое иное отношение — это политика, коррупция, слабость, и за все это в конце концов приходится расплачиваться. Гарденбург с его обезображенным лицом там, на Капри, в одной палате с обожженным танкистом, это прекрасно понимал, а вот политические дельцы так и не поняли.
Старик прикрыл глаза. Черные насмешливые бусинки скрылись за желтыми, морщинистыми, словно измятый грязный пергамент, веками. Он отвел взгляд, но Христиан признал, что старик все-таки взял над ним верх.
Он снова отпил из рюмки. Алкоголь уже начал действовать. Христиана клонило ко сну, и в то же время тело его наливалось силой, он чувствовал себя гигантом, какого иногда видишь во сне, способным наносить чудовищные удары, страшным в своих медлительных полусознательных движениях.
— Допивайте коньяк, унтер-офицер, — раздался негромкий знакомый голос. Подняв голову, Христиан искоса взглянул на человека, неожиданно появившегося перед столиком.
— Что? — с глупым видом спросил он.
— Мне нужно с вами поговорить.
Незнакомец улыбался. Христиан, тряхнув головой, широко открыл глаза и вдруг узнал подошедшего. Перед ним стоял Брандт — в офицерской форме, худой, запыленный, без фуражки, но все такой же улыбающийся Брандт.
— Брандт!
— Тише! — сказал тот и предостерегающе положил ему на плечо руку. — Допивай и выходи на улицу.
Брандт повернулся и вышел из кафе. Через окно Христиан видел, как он остановился на улице, спиной к кафе, а мимо проходила нестройная колонна какой-то рабочей части. Христиан одним глотком допил коньяк и встал. Старик снова пристально глядел на него. Отодвинув стул, Христиан взялся за руль велосипеда и покатил его к выходу. Уже в дверях он, не удержавшись, снова повернулся к стойке и встретил взгляд насмешливых бусинок-глаз, помнивших 1870 год, Верден, Марну, 1918 год. Старик стоял перед плакатом, отпечатанным немцами на французском языке. На плакате была изображена улитка, которую вместо рогов украшали американский и английский флаги. Она медленно ползла вверх по Апеннинскому полуострову, а надпись иронически гласила, что даже улитка за такое время давно добралась бы до Рима… «Какая наглость», — подумал Христиан. Старикан, скорее всего, вывесил плакат только на этой неделе, явно желая поиздеваться над отступающими немцами.
— Надеюсь, — просипел старик с таким оттенком в голосе, который в приюте для престарелых означал бы смех, — месье понравился коньяк?
«Эти французы, — в бешенстве подумал Христиан, — готовы нас всех перебить».
Он вышел на улицу и присоединился к Брандту.
— Пойдем, — тихо сказал Брандт. — Прогуляемся немного по площади, чтобы нас никто не подслушал…
Они зашагали по узкому тротуару мимо закрытых ставнями витрин. Христиан с удивлением отметил, что с тех пор, как они виделись последний раз, Брандт сильно похудел и постарел, на висках у фотографа появилось много седины, у глаз и рта залегли глубокие морщины.
— Я увидел, как ты вошел, — начал Брандт, — и сначала даже не поверил собственным глазам. Минут пять присматривался — все никак не мог убедиться, что это действительно ты. Боже мой, что с тобой стало!
Христиан пожал плечами. Его задели слова Брандта, который, вообще-то говоря, и сам выглядел далеко не блестяще.
— Да, жизнь потрепала меня немного. А ты что здесь делаешь?
— Меня послали в Нормандию запечатлеть вторжение, сдачу в плен американских войск, а также сцены зверств: трупы французских женщин и детей, погибших от американских бомб. В общем, как обычно… Только не останавливайся, иди. Стоит где-нибудь остановиться, обязательно появится какой-нибудь чертов офицер, потребует документы и постарается определить тебя в какую-нибудь часть. Много здесь таких.
Оба деловито зашагали по тротуару, словно выполняли какое-то задание. Закат обагрял серые стены каменных зданий. Слоняющиеся по площади солдаты выглядели на фоне плотно закрытых ставень расплывчатой серой массой.
— Что ты намерен делать? — спросил Брандт.
Христиан рассмеялся и сам удивился, услышав свой сухой смешок. После многодневного панического бегства, когда им, как и всеми другими, управлял лишь страх перед рвущимся вперед противником, сама мысль о том, что он еще может что-то предпринять по своей инициативе, почему-то показалась ему нелепой.
— Ты чего смеешься? — подозрительно покосился на него Брандт, и Христиан тотчас же стал серьезным, так как понимал, что, если вызовет неудовольствие Брандта, тот не поделится с ним своими ценными сведениями.
— Ничего, просто так, — ответил он. — Устал немного. Я только что выиграл девятидневную велогонку по Европе, и мне немного не по себе. Пройдет.
— Ну, а все-таки, — раздраженно переспросил Брандт, — каковы же твои намерения? — По голосу фотографа Христиан понял, что нервы Брандта вот-вот готовы сдать.
— Собираюсь сесть на велосипед и гнать в Берлин. Думаю, что мне удастся повторить существующий рекорд.
— Ради бога, брось острить! — резко крикнул Брандт.
— Почему же? Мне нравятся велосипедные прогулки по историческим местам Франции, беседы с местными жителями в туземных украшениях из ручных гранат и английских автоматов. Но если подвернется что-нибудь более интересное, можно подумать…
— Слушай. В полутора километрах отсюда в одном амбаре у меня спрятана двухместная английская машина…
Христиан замер на месте, и у него сразу же пропало всякое желание шутить.
— Не останавливайся! — прошипел Брандт. — Я же предупреждал тебя… Я хочу вернуться в Париж. Но прошлой ночью мой болван-шофер сбежал. Вчера нас обстрелял самолет, и этот идиот так перепугался, что в полночь ушел навстречу американцам.
— Вон оно что, — заметил Христиан, стараясь изобразить сочувствие. — Ну, а почему ты весь день здесь околачиваешься?
— Не умею водить машину, — с досадой ответил Брандт. — Представь себе, я так и не научился водить!
На этот раз Христиан не мог удержаться от смеха.
— О господи! — расхохотался он. — Герой нашей индустриальной эры.
— Ничего смешного здесь нет. Я такой нервный… Однажды, в тридцать пятом году, я попробовал и чуть не разбился насмерть.
«В наше-то время! — удивлялся про себя Христиан, радуясь, что у него неожиданно оказались преимущества перед человеком, который до сих пор умел так ловко устраиваться на войне. — Разве в наш век можно быть таким нервным?!»
— А почему ты не предложил отвезти тебя одному из них? — спросил Христиан, кивнув в сторону солдат, развалившихся на ступенях перед ратушей.
— Им нельзя доверять, — угрюмо ответил Брандт, оглядевшись вокруг. — Если бы только я рассказал тебе половину того, что слышал о случаях убийства офицеров собственными солдатами за последние дни… Я торчу уже почти сутки в этом проклятом городишке и все стараюсь придумать, что же мне делать, кому можно довериться. Но ведь все идут группами, у всех есть друзья, а в машине только два места… А кто знает, может быть, завтра противник будет уже здесь или перережет дорогу на Париж… Признаюсь, Христиан, когда я увидел тебя в кафе, я едва сдержался. Скажи, — Брандт с беспокойством схватил его за локоть, — ты один? С тобой никого нет?
— Не беспокойся. Я один.
Вдруг Брандт остановился и нервным движением вытер пот с лица.
— Я забыл спросить, — тревожно зашептал он, — а ты-то водишь машину?
Душевная боль, отразившаяся на лице Брандта, когда он задал свой простой, глупый вопрос, который в данный момент, в период крушения немецкой армии, стал для него вопросом жизни или смерти, вызвала у Христиана какую-то преувеличенную жалость к этому бывшему художнику, исхудавшему и постаревшему.
— Не волнуйся, дружище, — ответил Христиан, успокаивающе похлопывая его по плечу, — конечно, вожу.
— Слава богу! — с облегчением вздохнул Брандт. — Так едешь со мной?
Христиан почувствовал слабость, у него слегка закружилась голова. Ему предлагали спасительную скорость, дом, жизнь!
— Да меня никакая сила не удержит! — воскликнул он.
Оба слабо улыбнулись, словно утопающие, которым удалось каким-то чудом помочь друг другу добраться до берега.
— Тогда сейчас же отправляемся.
— Подожди, — сказал Христиан. — Хочу отдать кому-нибудь велосипед, пусть еще кто-то получит шансы на спасение…
Он вглядывался в неясные фигуры людей, сновавших у ратуши, придумывая, как бы, не вызывая подозрений, избрать счастливца и даровать ему право на жизнь.
— Зачем? — остановил его Брандт. — Велосипед нам самим пригодится. Француз — хозяин фермы даст нам за него столько продуктов, сколько мы сумеем увезти.
