— А теперь пора отдать долг вежливости…
— Ты ведь помнишь Дистля? — спросил Брандт.
— Конечно, помню! — И она быстро протянула руку Христиану. — Я так рада вас видеть. Мы так часто о вас вспоминали… Проходите… Не стоять же вам всю ночь на лестнице!
Они вошли в квартиру, и Симона захлопнула дверь. По-домашнему щелкнул замок, суля отдых и покой. Брандт и Христиан вошли вслед за Симоной в гостиную. Там у окна, задернутого занавесками, стояла женщина в стеганом халате. Свет единственной лампы, стоявшей на столике рядом с кушеткой, не позволял разглядеть черты ее лица.
— Кладите все здесь. Вам нужно умыться! Вы, наверно, проголодались до смерти? — хлопотала Симона. — Есть вино… откроем бутылочку, чтобы отметить… Франсуаза, смотри, кто пришел!
«Так вот это кто! — вспомнил Христиан. — Та самая Франсуаза, которая терпеть не могла немцев». Он пристально посмотрел на нее, когда она отошла от окна, чтобы поздороваться с Брандтом.
— Очень рада вас видеть, — сказала Франсуаза.
Сейчас она выглядела даже красивее, чем ее помнил Христиан, — высокая, стройная, с каштановыми волосами, тонким изящным носом и упрямым ртом. Она с улыбкой протянула Христиану руку.
— Добро пожаловать, унтер-офицер Дистль, — сказала Франсуаза, тепло пожимая Христиану руку.
— Так вы меня еще помните? — удивился Христиан.
— Конечно! — ответила Франсуаза, пристально глядя ему в глаза. — Я все время о вас думала!
«Что кроется в глубине этих зеленых глаз? — подумал Христиан. — Чему она улыбается, на что намекает, уверяя, будто все время думала обо мне?»
— Франсуаза переехала ко мне месяц назад, дорогой, — сказала Симона Брандту с милой гримаской. — Ее квартиру реквизировала ваша армия.
Брандт засмеялся и поцеловал ее. Симона не торопилась высвободиться из его объятий. Христиан заметил, что она сильно постарела. Выглядела она по-прежнему хрупкой и изящной, но у глаз появились морщинки, кожа лица казалась высохшей и безжизненной.
— Долго собираетесь пробыть здесь? — поинтересовалась Франсуаза.
— Сейчас пока трудно сказать… — начал было Христиан после минутного колебания, но его слова пресек хохот Брандта, хохот почти истерический, хохот человека, которому все кажется странным после пережитых опасностей.
— Христиан, брось эти проклятые условности! Ты же знаешь, мы будем дожидаться здесь конца войны!
Симона разрыдалась, и Брандт принялся утешать ее, усадив на кушетку. Христиан подметил холодный удивленный взгляд, который бросила на них Франсуаза. Потом она вежливо отвернулась и снова отошла к окну.
— Ну идите же! — всхлипывала Симона. — Просто глупо. Сама не знаю, почему плачу. Совсем как моя мама: она плакала от счастья, плакала, когда грустно, плакала, радуясь солнечной погоде, плакала, когда лил дождь. Идите, приведите себя в порядок с дороги, а когда вернетесь, я уже стану умницей и накормлю вас отличным ужином. Да хватит вам смотреть на мои заплаканные глаза! Идите.
Брандт глупо ухмылялся, словно блудный сын, возвратившийся домой, и это так не шло к его худощавому интеллигентному лицу, в которое въелась пыль всех дорог от самой Нормандии.
— Пошли, Христиан, — сказал Брандт. — Смоем хоть немного с себя грязь.
Они пошли в ванную. Франсуаза, как заметил Христиан, даже на них не взглянула.
В ванной под шум воды (холодной из-за нехватки топлива), пока Христиан старался причесать мокрые черные волосы чьей-то расческой, Брандт разоткровенничался.
— В этой женщине есть что-то особенное, нечто такое, чего я никогда не встречал у других. Все мне в ней нравится. Странно, к другим женщинам я всегда был придирчив. Та слишком худа, та глуповата, та тщеславна… Две-три недели, больше я не мог сними выдержать. Но Симона — другое дело… Я понимаю, что она немного сентиментальна, знаю, что стареет, вижу морщинки, но люблю все это. Она не блещет умом, но и это не беда, она плаксива, но и это мне нравится. Единственная ценность, которую я приобрел за время войны, — это она, — закончил он очень серьезно.
Затем, словно устыдившись излишней откровенности, Брандт открыл кран на всю мощь и стал энергично смывать мыло с лица и шеи. Он разделся по пояс, и Христиан с насмешливой жалостью смотрел на торчащие, словно у подростка, кости и слабые, худые руки приятеля. «Тоже мне любовник, — подумал Христиан. — Солдат называется! И как он умудрился остаться живым за четыре года войны?»
Брандт выпрямился и стал вытирать лицо.
— Христиан, — серьезно спросил он, не отрывая мохнатого полотенца от лица, — значит, ты остаешься со мной?
— Прежде всего, — начал Христиан, стараясь говорить потише, — как насчет этой подруги Симоны?
— Франсуазы? — Брандт махнул рукой. — Не беспокойся. Места хватит. Ты можешь спать на кушетке… Или же, — усмехнулся он, — найдешь с ней общий язык, и тогда не придется спать на кушетке…
— Я не о том, что не хватит места…
Брандт протянул руку к крану, собираясь закрыть его, но Христиан резко схватил его за руку.
— Пусть течет.
— В чем дело? — спросил озадаченный Брандт.
— Она, эта подруга, не любит немцев, — пояснил Христиан. — И может натворить беды.
— Ерунда, — прервал его Брандт и резким движением закрыл кран. — Я знаю ее. Ты ей понравишься. Так что ж, обещаешь остаться?
— Ладно, останусь, — неторопливо ответил Христиан и заметил, что у Брандта тотчас же заблестели глаза, а рука, которую он положил на голое плечо Христиана, слегка дрожала.
— Мы в безопасности, Христиан, — прошептал Брандт. — Наконец-то мы в безопасности…
Он отвернулся, торопливо надел рубашку и вышел. Христиан медленно оделся, тщательно застегнул все пуговицы и посмотрелся в зеркало. С осунувшегося, изможденного лица на него глядели усталые глаза, тут и там залегли глубокие морщины — следы пережитых ужасов и отчаяния. Он еще ближе наклонился к зеркалу, чтобы рассмотреть волосы. На висках белела седина, да и выше волосы тоже начинали серебриться. «Господи! — подумал он. — А я и не замечал! Ведь старею, старею…» Подавив ненавистное чувство жалости к себе, которому он на миг поддался, Христиан вышел и твердым шагом направился в гостиную.
Лампа под розовым абажуром бросала ровный мягкий свет на уютную обстановку гостиной, на мягкую кушетку, где, полулежа на подушках, устроилась Франсуаза.
Брандт и Симона ушли спать. Из гостиной они выходили по-домашнему, рука в руке. Путано рассказав о злоключениях последних дней, Брандт сразу же после ужина едва не заснул за столом, и Симона нежно подняла его за руки со стула и увела с собой. Христиану и Франсуазе, которые оставались вдвоем в розовом полумраке гостиной, она на прощание улыбнулась почти материнской улыбкой.
— Война кончена, — бормотал Брандт, выходя из гостиной. — Да, братцы, кончена! И я иду спать. Прощай Брандт, лейтенант армии Третьей империи! — продолжал разглагольствовать он сонным голосом. — Прощай, солдат! Завтра художник-декадент снова проснется в штатской постели рядом со своей женой! — Посмотрев на Франсуазу, он обратился к ней с добродушной фамильярностью: — Будьте поласковей с моим другом. Любите его, Он — лучший из лучших! Сильный, испытанный в боях — надежда новой Европы, если вообще будет новая Европа, если вообще есть надежда… Крепко любите его!
Симона с ласковым укором покачала головой.
— Вино в голову ударило. Сам не знает, что болтает, — сказала она, увлекая Брандта в спальню.
— Спокойной ночи, — на прощанье крикнул им Брандт уже из коридора, — спокойной ночи, дорогие друзья!
Дверь закрылась, и в гостиной воцарилась тишина. Взгляд Христиана бесцельно блуждал по маленькой комнате, обставленной в типично женском вкусе, задерживаясь то на полированной глади дерева, то на темных в полумраке зеркалах, то на расшитых в мягких тонах подушках, то на оправленной в серебряную рамку довоенной фотографии Брандта в берете и баскской рубашке.
Наконец Христиан взглянул на Франсуазу. Закинув руки за голову, она задумчиво уставилась в потолок. Лицо ее наполовину скрывала тень, тело в голубом стеганом халате покоилось на подушках. Изредка она ленивым, едва заметным движением шевелила носком атласной комнатной туфельки, дотрагиваясь ею до края кушетки, потом отодвигала ногу назад. В памяти Христиана смутно возник такой же стеганый халат, только густого темно-красного цвета, на Гретхен Гарденбург, когда он впервые увидел ее в дверях просторной берлинской квартиры. Интересно, что она делает теперь? Цел ли дом, жива ли она сама? Живет ли все с той же седовласой француженкой?
— Устал солдат, — донесся до него приглушенный голос с кушетки. — Очень устал наш лейтенант Брандт.
— Да, устал, — согласился Христиан, внимательно посмотрев на нее.
— Должно быть, туго ему пришлось? — поинтересовалась она, снова пошевелив носком туфельки. — Кажется, последние несколько недель были не из приятных?
