Этот утренний Париж, Париж 2 августа, был уже так оживлен, что, подойдя к своему дому, она удивилась, что подъезд закрыт. Ее часы остановились. Проходя мимо швейцарской, на застекленной двери которой еще не были подняты занавески, она решила, что, как видно, сейчас не больше половины шестого. «Женни спит и, наверное, наложила цепочку, — подумала она, поднимаясь по лестнице. — Услышит ли она звонок в передней?
На всякий случай, прежде чем позвонить, она попыталась открыть дверь своим ключом. Дверь отворилась: замок был заперт только на один поворот ключа.
Ее взгляд прежде всего натолкнулся в передней на мужскую шляпу, черную фетровую шляпу. Даниэль? Нет… Ее охватил страх. Все двери были открыты настежь, Она сделала два шага и вышла в коридор. Там, в глубине, горел огонь на кухне… Что это — бред? Она ничего не понимала. На секунду она прислонилась плечом к стене. Ни малейшего шума. Квартира казалась пустой. Однако эта шляпа, эта горящая лампочка… Мысль о налете грабителей промелькнула у нее в голове. Она машинально пошла по коридору, направляясь к кухне, но вдруг остановилась перед комнатой Даниэля, дверь в которую была открыта, и застыла на месте, устремив глаза в одну точку: на диване среди разбросанных в беспорядке подушек — два обнявшихся тела…
На мгновение мысль о краже сменилась мыслью об убийстве. Но только на одно мгновение, потому что она сейчас же узнала оба запрокинутых лица — Женни спала в объятиях спящего Жака!
Она поспешно отступила в темноту коридора. Она прижала руку к груди, словно биение сердца могло выдать ее присутствие. Единственной ее мыслью было бежать. Бежать, чтобы забыть о виденном! Бежать, чтобы оградить от жестокого унижения их… себя…
Быстро, крадучись, она вернулась в переднюю. Здесь ей пришлось остановиться: она была близка к обмороку. Пожалуй, она уже готова была спросить себя, не галлюцинация ли все это, как вдруг ей снова бросилась в глаза фетровая шляпа Жака, дерзко кинутая на середину стола. Тогда она собралась с силами, осторожно отворила дверь на площадку, бесшумно заперла ее за собой и, цепляясь за перила, тяжело переступая со ступеньки на ступеньку, спустилась вниз.
А теперь? Неужели ей придется стучать, чтобы открыли подъезд, разговаривать с консьержкой, рассказывать ей о своем возвращении и объяснять внезапный уход?.. К счастью, консьержка, которую она, как видно, разбудила своим приходом, уже встала и одевалась; за занавесками виднелся свет, и подъезд был открыт. Бедная женщина смогла выйти на улицу незамеченной.
Куда идти? Где искать убежища?
Она перешла на другую сторону и вошла в сквер. Он был почти безлюден. Она добралась до ближайшей скамьи и упала на нее.
Вокруг тишина, свежесть. Вдали — глухой, непрерывный шум: грохот подвод и грузовых автомобилей, без конца проезжавших по бульвару Сен-Мишель.
Госпожа де Фонтанен не пыталась понять. Она даже не спрашивала себя о том, что произошло в ее отсутствие, каким образом могло дойти до этого. Ей не удалось заставить себя рассуждать. Но она продолжала видеть. Картина, стоявшая перед ее глазами, обладала неоспоримой рельефностью действительности: диван со сбившимися простынями, обнаженная вытянутая нога Женни, облитая светом из окна; руки Жака, обвивающие грудь девушки, их поза, говорящая о самозабвении, и на их сблизившихся во сне губах выражение сладостного, мучительного восторга… «Как они были прекрасны», — подумала г-жа де Фонтанен, несмотря на стыд, несмотря на ужас. К ее негодованию, к ее инстинктивному возмущению уже примешивалось другое чувство, укоренившееся в ней так глубоко: уважение к другому человеку, уважение к судьбе, к ответственности другого человека.
Почувствовал ли Жак сквозь сон, что в квартире было какое-то движение? Его веки дрогнули: он открыл глаза. В одну секунду он осознал все. Его взгляд, прежде чем остановиться на уснувшем лице, скользнул по обнаженной ноге, по округлости груди, по изгибу плеча. Сколько грусти в складке этого рта! Какое застывшее выражение страдания на этом неподвижном лице! Страдания — и в то же время покоя… Маска мертвой девочки, чья агония была ужасна…
Он удерживал дыхание и не мог оторвать глаз от этих стиснутых губ. Жалость, раскаяние, страх были сильнее его нежности. Какой-то рок тяготел над ними. Рок? Нет. Все это произошло потому, что он того хотел. И только по его воле. Он всегда кидался на Женни, словно зверь на добычу. Это он сам навязал ей свое присутствие в Мезон-Лаффите, заставил полюбить себя, чтобы сейчас же исчезнуть, оставить ее во власти отчаяния. И вот этим летом он снова обрушился на нее — на нее, уже начинавшую приходить в себя, забывать… Непоправимое свершилось. Неделю назад она еще могла жить без него. Сегодня — нет. Она принадлежит ему. Он втянул ее в свою орбиту. Что будет дальше? Грозная неизвестность… Теперь без него вкус к жизни был бы утерян для нее навсегда. А будет ли она счастлива с ним? Нет. Он знал это. Антуан был прав! Он не из тех, кто приносит другим счастье.
Антуан… Инстинктивно он поискал глазами часы. Он обещал проводить брата на вокзал сегодня утром. Без двадцати шесть. Через пять минут надо вставать.
В открытое окно вливался глухой, прерывистый шум. Жак поднял голову. Полки, обозы, орудия проезжали по городу. Война была рядом, она подстерегала их пробуждение. «Первый день мобилизации — воскресенье, второе августа…» В это утро война начиналась для всех.
Он продолжал лежать, приподнявшись на локте, напряженно вслушиваясь; взгляд его был неподвижен, лоб влажен. Иногда шум затихал на минуту-другую. Волнующая тишина сменяла тогда лязг железа, тишина, нарушаемая щебетанием птиц или же слабым, как вздох, шелестом деревьев, колеблемых ветерком. Потом в отдалении снова зарождался зловещий гул. Новые отряды проходили по бульвару: их мерный шаг приближался, становился громче, заглушая тишину, покрывая чириканье воробьев, подавляя своим грохотом все вокруг.
Рискуя разбудить Женни, он осторожно приподнял ее и обнял. Соприкосновение их тел заставило ее внезапно сжаться во сне. Она прошептала: «Нет… нет…» Потом ее веки поднялись, и она улыбнулась ему — нежной и робкой улыбкой, меж тем как в глубине ее затуманенных глаз медленно угасал огонек испуга. С минуту они лежали не шевелясь, тесно прижавшись друг к другу. В жгучей неподвижности этого объятия тела их трепетали от воспоминаний ночи. Но эти воспоминания были неодинаковы у обоих… И когда Жак еще крепче прижал ее к себе, Женни, чья нежность была парализована страхом перед новой болью, инстинктивно попыталась уклониться. Побежденная наконец своей слабостью, своей любовью, жертвенным восторгом еще больше, чем собственным желанием, она уступила… Полное решимости самозабвение, в котором была как раз та доля страсти и даже радости, какая была нужна, чтобы Жак смог обмануться и не заподозрил, сколько страха, самоотверженности, воли скрывалось за этим согласием.
Откинувшись на спинку скамьи, сложив руки на коленях, г-жа де Фонтанен смотрела прямо перед собой, не в силах ни о чем думать.
Время шло. Сад, залитый утренним солнцем, пение птиц, зелень, цветы, белые статуи, отбрасывавшие на газоны длинные тени, — все это окутывало ее одиночеством. Мужчины, женщины, которые быстрыми шагами наискось пересекали улицу, проходили далеко от нее, не глядя на эту женщину в трауре, в изнеможении сидящую на скамейке. Деревья закрывали от нее окна ее квартиры, но сквозь кусты она видела подъезд своего дома.
Вдруг она нагнула голову и опустила вуаль: Жак, а потом Женни показались на пороге… Они не могли увидеть, узнать ее на таком расстоянии. Но вдруг они пойдут в ее сторону?.. Когда она решилась наконец поднять глаза, они быстро удалялись в направлении Люксембургского сада.
Она глубоко вздохнула. Кровь стучала у нее в висках. Она растерянно провожала глазами молодую пару, пока та не скрылась из виду. Еще несколько минут она сидела, не имея мужества встать. Затем поднялась и почти твердым шагом, — несмотря ни на что, это бесконечное ожидание дало ей некоторый отдых, — направилась к дому.
LXXIII
— Полежи, — сказал Жак Женни. — Я провожу Антуана на вокзал. Потом зайду попрощаться с Мурланом; пройду в ВКТ, в «Юма». А потом уже, около полудня, вернусь сюда за тобой.
Но Женни думала иначе. Она твердо решила, что в это утро не останется одна в квартире.
— А когда же ты будешь укладывать вещи? Или устраивать дела, о которых говорила вчера? Тебе ни за что не успеть собраться к вечеру, — сказал он, поддразнивая ее.
Она улыбнулась совсем новой, застенчивой и страстной улыбкой, затуманившей ее взгляд.
— У меня другой план… Я пойду посмотрю еще раз наш скверик на улице Лафайет. Вы… ты зайдешь за мной туда, когда будешь возвращаться с Северного вокзала, — хорошо? Или позже.
