28. XI (11. XII.). 1920. «Константин». Мраморное море.
***
Воздух весенний бодрит и пьянит,В светлую даль голубую манит,В вольные степи, на зелень полей,Там, где душе веселей, веселей!Там, где привольная даль широка,Там, где, волнуясь, летят облака,Там, где вся радость весеннего дня…Но далеко эта даль от меня…Душит тоска все больней и больней,Бедному сердцу грустней и грустней.Светлые грезы, минувшие дниБыли лишь звонкие песни одни.Все, что прошло быстрокрылой мечтой,Кажется в жизни одной лишь чертой.Вольная жизнь широка, широка,Пышная степь далека, далека,Юная жизнь в неизвестность манит,Воздух весенний бодрит и пьянит.
27. XII. 1920. Бизерта. «Константин». Под желтым флагом.
В КАРАНТИНЕ
Спустился вечер молчаливо,Недвижный воздух сны дарит,Молчит немая гладь залива,И месяц волны золотит.
Спокойно все; чуть волны, плещут,Повсюду мрак, объятый сном,И маяки, как звезды, блещутВ туманном сумраке ночном.
Едва освещены огнями,Давно уснули корабли, —А там, под лунными струями,Молчит угрюмый лик земли.
«Земля!» О, сколько это словоЖеланий радостных таит!Оно звучит любовью новой,Оно зовет, оно манит.
Так тянет в рощи, в степи, в горы,Где зелень, счастье и цветы,Уйти от праздных разговоров,От скуки, сплетни, суеты…
Но желтый флаг тоскливо вьется,Но гладь морская широка, —И сердце так уныло бьется,И всюду хмурая тоска.
Молчит корабль в тиши залива,На мачте красный огонек.А черный берег молчаливоМанит, таинственно-далёк.
17. I. 1921. Бизерта. «Кронштадт»
Наконец, ноги Ирины ступили на африканскую почву, на которой она прожила четыре с половиной года. Начался новый этап ее жизни, очень сложный и богатый впечатлениями. Здесь ей удалось закончить свое среднее образование, правда, не обычным, школьным, путем. Эти годы, может быть, самые спокойные и беззаботные в нашем беженстве, дали ей возможность как-то устояться, оглядеться, внутренне окрепнуть. Здесь она много читала стихов современных поэтов, изучала их и подражала им (как музыкант пишет фуги под Баха и проч.), но в то же время росло ее техническое стихотворное мастерство, которое стало находить общее признание.
Пребывание в Африке для Ирины имело вообще большое значение. За четыре с половиной года жизни в Бизерте она из девочки превратилась во взрослую девушку. Здесь, пожалуй, окончательно сложился ее характер в зависимости от обстановки, так не похожей на харьковскую. Наследственное ее свойство — застенчивость не могла быть побеждена общением с людьми, по духу чуждыми. Прошло несколько лет, пока я сам обжился и привык к своему окружению. Это мне досталось с большим трудом, нечего уже говорить об Ирине, которая не только смотрела на все нашими глазами (как будет сказано далее, она была в это время особенно близка со своею матерью), но была особенно горда своим положением одиночества, которое и отвечало ее жертвенному настроению. Эту маску одиночества, по правде сказать, она носила в значительной степени благодаря своей застенчивости, побороть которую было ее самолюбию очень трудно.
По мере ее роста вставал вопрос об ее образовании. Детей среди нашего офицерского состава набиралось человек пятнадцать, но самого разного возраста. Я пытался, было, устроить школу, даже поставили для ее нужд палатку, — но ничего не вышло: уроки организовывались с трудом, по-любительски, забот было у всех достаточно, и школа расстроилась; между прочим, палатку после одной бури сорвало с оттяжек, и после этого ее уже и не ставили. Через несколько месяцев, однако, вопрос об учебе детей встал серьезно. Некоторые мальчики поступили в лицей в Бизерту, кое-кто поступил в Корпус, а девочкам французы предложили определиться в пансион при монастыре Сионской Божьей Матери, имевшем свое отделение в Бизерте. Как ни неприятно было для нас с женой решиться на этот шаг, но положение в Сфаяте, особенно в первый год, в материальном отношении было плачевное, недостаточное питание грозило здоровью, — и вот 31 мая Ирина вместе с другими девочками из нашего лагеря были отправлены в Бизерту, в монастырь. Жизнь в лагере в убогой беженской обстановке, при очень скудном пайке, была настолько непривлекательна, что Ирина восприняла этот переход в монастырь сравнительно легко, даже с некоторым интересом, особенно напирая на возможность изучения французского языка. Верная своей поэтической риторике, Ирина отметила этот переезд в стихотворении:
Прощай Сфаят, прощай свобода!Прощай последний майский день,Где все мольбы и все невзгодыСошли в таинственную тень.
Передо мною блещут дали,Где я, молитву сотворя,Сойду под вечный свод печалиВ глухих стенах монастыря.
Но в душной клетке заточеньяМеня, я знаю, также ждутИ там счастливые мгновенья,Волненья, жизнь, борьба и труд.
Но нет тревоги, нет невзгоды,Ни грозных бурь, ни злобных дней,Ни упоительной свободыРазгульной юности моей.
31. V. 1921.
В автомобиле по дороге в монастырь.
В монастыре всех постигло некоторое разочарование. Прежде всего, оказалось, что там можно было выучиться языку лишь в очень медленном темпе, потому что на разговоры там смотрели довольно холодно, оставались только уроки. Русские девочки между собою разговаривали, конечно, только по-русски. Моральное состояние Ирины было тоже неважное — она постоянно беспокоилась о нас, что видно из ее дневника. Когда мы ее посещали в Бизерте, то она частенько плакала. Впрочем, у нее в голове были свои «думки», которые она точно формулировала так: «До октября — в монастыре. Приложить все усилия к изучению языка, а в октябре, что бы ни случилось, — бросить монастырь и заниматься — пройти курс пятого класса». Эта поставленная задача придала ей силы и бодрости. Она так настойчиво проводила свою идею, что мы, несмотря на наше, поначалу, сопротивление ее желанию выйти из монастыря, принуждены были взять ее оттуда. (Между прочим, я лично долго противился этому, видя здесь лишь линию наименьшего сопротивления со стороны Ирины). Выход из монастыря вызвал в сфаятском обществе осуждение: там сочли это за малодушие, за блажь, и на Ирину стали смотреть косо. Но она и без того всегда держалась замкнуто.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
