(2010)
Убежден, такой войны, как в нашей картине, еще не было на экране. Нет, пушки, танки, самолеты мы видели десятки, если не сотни раз, но тут ведь очень важен взгляд, угол зрения, под которым ты смотришь на, казалось бы, хорошо известные факты. То, что у американцев называется point of view.
Мне трудно абстрагироваться и быть беспристрастным, я вовлечен в процесс, тем не менее готов утверждать – это не ряженая война, как во многих других фильмах. С чем бы сравнить? Как сосиски из сои. По вкусу похоже на мясо, и даже запах тот же, а по факту – сплошное надувательство. У нас все по-настоящему. Ручная работа…
Картина так мне дорога, что считаю ее для себя чем-то большим, чем просто кино. Подчеркиваю: это мое личное ощущение. (II, 65)
(2010)
Как говорил Пушкин, художественное произведение живет по тем законам, по которым оно сделано. Поэтому принципиально важно понимать, что это не документальная картина. Историографы, знатоки военных действий найдут большое количество неточностей. 27 августа 1941 года не могло случиться такое, чтобы ригу сожгли за то, что жители убили двух немцев. Просто в то время еще не было партизанского движения, карательные экспедиции против мирного населения начались позже. Но мы эту правду жизни обходим, потому что нам нужно это для фильма.
Самое главное – знать, какой исторический факт обходишь. Когда идешь на отступления сознательно, ты отвечаешь за это. Ужасно, когда люди совершают ошибки просто потому, что они не удосужились вникнуть в тему, не вошли в глубину. Ведь мог этот пожар случиться позже? Мог, не в 1941-м, а, например, через два года…
Мы строили зимние окопы из мерзлой земли. Я все время думал, как это будет выглядеть – переходы, сетка, настил. Спрашиваю консультанта, который прошел войну от начала до конца: «Если вы, допустим, строите укрепления в этом поле, вгрызаетесь в эту мерзлую землю, вы используете еще какие-то подручные материалы, например, разобранный старый дом? А если бы вы попали в заброшенный пионерский лагерь, из которого, как только началась война, всех эвакуировали, вы бы раздербанили этот лагерь?» Он: «Да, конечно, все бы унесли». Поэтому мы соорудили декорацию укрепрайона из остатков пионерского лагеря. Сетки кроватные, барабан, кто-то горн принес, кто-то мячик, тумбочки, спинку от кровати. В результате получилось нечто абсолютно фантастическое…
Мы построили мост через Клязьму, который по сценарию взрывается. Но так как на съемках по нему должна была пройти пятитысячная массовка и проехать танки, пришлось строить капитально, по-настоящему, по планам, сохранившимся с 1920–1930-х годов. Люди, которые жили в Гороховце и на другой стороне Клязьмы, с удовольствием стали мостом пользоваться – на рынок по нему ходили. И когда сооружение взорвали, они написали на меня «телегу», что я уничтожил их мост. А ведь специально соорудили его заранее, чтобы он простоял год и как следует «постарел» для съемок.
То же самое было с церковью: художник Аронин сделал ее так замечательно, что, когда входишь внутрь, понять, что это декорация, невозможно. Фрески, иконы, кадила – все настоящее. Только чтобы взорвать настоящую церковь, нужна тонна тротила, да и рука бы никогда не поднялась. А эта специально была построена так, чтобы взлетала на воздух очень красиво.
Что удивительно, дачники, которые отдыхали летом в Горбатове, сказали потом, что Михалков взорвал их церковь. Причем заявили даже, что ходили в нее на службу. Но она ведь не освященная, какая служба, это же просто декорация!..
Мне кажется, самое главное, чего мы добились, – избежали «кино имени Ван Дамма». Ушли от того, что напрашивается в такого рода боях: пум-пам, пуля попала и прочее. Я предложил сделать сцену сражения абсолютно невнятной – опираясь при этом на рассказы очевидцев. Поэтому мы пустили на площадку туман, из которого доносятся взрывы, грохот, видны вспышки. Благодаря этому получилось передать сумбур войны, отсутствие логики, весь кошмар, когда люди растерянны, когда все, чему их учили, оказывается бесполезным. Мы ничего не видим, не понимаем, что происходит, но осознаем, что это очень страшно. Главная задача – сделать туман не слишком густым, чтобы танкисты смогли увидеть массовку и вовремя остановиться. Это было опасно – существовала вероятность, что они пройдут по людям…
Самой сложной и затратной была сцена с ригой. Считайте: двадцать пять – тридцать единиц техники, четыреста комплектов немецкой формы. Массовка деревни – шестьсот человек в костюмах того времени. Шесть камер, каждый день работы которых стоит денег. Рига, которая построена в центре деревни и должна сгореть, а это огромный риск пожара, малейший ветерок – и уже на расстоянии ста метров от нее стоять было бы невозможно. После этого эпизода наших немцев, хотя они и находились на расстоянии семидесяти метров от пламени, пришлось мазать смягчающей антиожоговой мазью – обгорели. И на все эти съемки у нас была заложена одна неделя. А снимали три, потому что шли дожди. Это была пытка. Мы приезжали на площадку и ждали, пока закончится дождь. Четыре дня и четыре ночи продолжался ливень, дорогу размыло совсем. Проехать могли только «Уралы» и трактора, которые размесили глину так, что после них можно было ездить только на танке. И теперь умножьте запланированный недельный бюджет втрое…
Для съемок были на заказ сшиты пять тысяч костюмов. Мало того, Сережа Стручев, наш художник по костюмам, не знал, кого именно из массовки я буду снимать, кого поставлю поближе к камере. То есть принцип «этих оденем хорошо, а остальные хрен с ними, могут быть и в своем, главное – без бандан и джинсов» не срабатывал. Все люди были полностью облачены в костюмы того времени. Скажем, сцена эвакуации мирного населения по мосту – это же чемоданы, рюкзаки, вещмешки, сумочки, котомочки. Лошади, на телегах – стулья, шкафы, пианино. Весь багаж подбирался индивидуально, в зависимости от персонажа. Только в этом случае можно снимать тем методом, который использовал я: во время атаки запускал четырех операторов с камерами, чтобы они фиксировали все, что хотели…
С мостом произошел чудовищный форс-мажор. Дело в том, что мы должны были его взорвать. Он взрывался, но упорно не хотел загораться, тогда мы решили поджечь какие-то места с помощью пакли, снять нужные сцены, а потом прибавить огня на компьютере. Впрочем, мы все равно вызвали пять пожарных машин из гороховецкой пожарной части.
Видимо, пиротехники переложили горючего, а мост стоял целый год и был сухой как порох. Он как дал! Мы стали гасить – машины неисправны. Я звоню Шойгу, говорю: «Сергей, у меня катастрофа, стоят пять пожарных машин, и ни одна не работает. У меня мост горит, а его снимать надо!» Из пяти машин мы собрали одну работающую, кинули шланг в речку, и у нас, как в Петербурге, фонтан, потому что шланг оказался дырявый. Я звоню начальнику пожарной охраны Гороховца, объясняю ситуацию, говорю: «Ну а если загорится детский дом, дом престарелых, чем тушить?» Короче говоря, у меня на одной трубке этот начальник охраны, а на другой – Шойгу, я уже с ним разговариваю и о пожарном забыл совсем. Смотрю, у меня на другом телефоне соединение. Спрашиваю: «Кто это?» Он: «Это начальник пожарной охраны Гороховца, видимо, уже бывший».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
