…Уехали из Чигирина шведские послы.
Вскоре после того явился льстивый Осман-паша. Этот вроде бы только в гости приехал. С ним пока дело имел только гетманский кухарь Цимбалюк. Ежедневно варил ему плов с бараниной и жарил на сковороде карасей в сметане. Посол попивал медок, хвалил карасей из тясминских вод и, щуря узкие глаза, присматривался ко всему, что происходило вокруг. Две недели просидел Осман-паша в Чигирине. Кухарь Цимбалюк вечернею порой, разговляясь, как он сам говорил, чаркой водки, хвалился гетманским слугам:
— Вы поглядите только на басурманского посла — морда какая гладкая стала! Вот откормил кабана!
— Самое время заколоть, — сказал джура Иванко.
Цимбалюк погрозил ему порожней чаркой.
— При гетмане который уже год ходишь, а ума не набрался… Выдумал тоже! Как это можно посла таким способом жизни лишить?
— А другим способом можно? — ехидно спросил Иванко.
Цимбалюк махнул порожнею чаркой, наполнил ее горелкой из скляницы, которую держал в кармане, выпил, поднялся, сказавши:
— Пойду вечерю послу варить.
Но на этот раз Осман-паша дома не ужинал. Стояла на столе в его покое и остывала баранина, а ои сидел и развлекался в обществе послов польского короля — Казимира Бенёвского и Людвига Евлашевского, которые прибыли в Чигирин.
В этот вечер узнали в Чигирине — погиб в битве с поляками наказной гетман, полковник корсунский Иван Золотаренко.
В этот вечер но прикоснулся к еде гетман Хмельницкий, и зарыдала горько жена гетмана Ганна, и Иван Богун, сидевший за столом, побледнел и отодвинул от себя кубок с вином, услыхав печальную весть.
Слезы бежали из глаз Ганны, а она все крепче прижимала руки к груди. А Хмельницкий говорил с гневом:
— Господи! Смерть точно договор заключила с панами-ляхами!
— Вечная память и слава храброму рыцарю! — отозвался тихо Богун.
Ганна поднялась и вышла из горницы.
Хмельницкий проводил ее тревожным взглядом.
— Пусть поплачет наедине. Любила она его сильно, — сказал Хмельницкий. — Эх, не ко времени смерть твоя, друг Иван! Жить бы тебе да жить…
Долго продолжалось молчание. Погасли свечи в канделябрах, но гетман удержал руку Богуна, когда тот хотел зажечь огонь. Вздохнув тяжело, заговорил:
— Осман-паша не для развлечения сюда прибыл. Это нужно хорошенько понять. Тебя, Иван, позвал, чтобы ты о том знал. Выводи свой полк на травяные корма, в южные степи. Крепко стереги все дороги из Крыма, чтобы и заяц не проскочил. Мартыну Пушкарю, Осипу Глуху уже отписал. Они выступят тебе на подмогу. А мне здесь, видно, назавтра с панами поляками хлопоты начинать. Иди, Иван, отдохни, а поутру выступай. Будь здоров, брат.
Поцеловал Богуна в губы и вышел. Богун в темноте нашарил свой кубок и выпил его до дна.
— Славный рыцарь был Золотаренко, — произнес он вслух, выходя из горницы, — храбрый воин!
…На следующий день, едва только Хмельницкий прибыл в канцелярию, Капуста положил перед ним на стол челобитную негоцианта Вальтера Функе, задержанного в Чигирине за недозволенную скупку железа и перепродажу его татарам в Крым. По этому же делу должен быть в ответе купец Гармаш Степан да шведский негоциант Адам Виниус.
— Купца Виниуса придется отпустить, матери его копинька, а Гармаша судить согласно моему универсалу.
Хмельницкий коснулся рукой челобитной Вальтера Функе.
— А этот паук чего хочет? — Не ожидая отпета, сам начал читать. Прочитал и спросил вдруг: — Невольников в Кафе он купил?
— Он, — еще не понимая, куда клонит гетман, сказал Капуста.
— Что ж, скажи ему, — помилуем, отпустим на все четыре стороны, если всех невольников, которых купил у басурманов и держит в Кафе, отдаст нам.
Хмельницкий остановился на миг, поглядел в раздумье на Капусту и приказал:
— А ну-ка давай сюда этого Функе!
Через полчаса негоциант Валътер Функе предстал перед Хмельницким и узнал, что должен сделать, чтобы получить свободу и беспрепятственно выехать с Украины. Его глаза беспокойно блуждали но стенам гетманской палаты, и пальцы непрестанно шевелились. Низко поклонясь, он забормотал о том, что впутали его в эту досадную историю Адам Виниус и Гармаш, а если бы он знал о запрещении продавать железо, то и гроша ломаного не дал бы за пего. Кому, как не ему, уважать законы чужой страны! Этому учили его еще в детстве, на родине.
— И людей учили покупать? — спросил Хмельницкий, исподлобья поглядев на купца.
Функе смешался. Замолчал. Снова забегали глаза. Прятался от тяжелого и сурового взгляда Хмельницкого.
— Сколько невольников ты купил у татар?
— Тысячу триста душ, — дрожащим голосом ответил Хмельницкому Функе.
— Врешь, купец! — ударил кулаком по столу Хмельницкий. — Души ты не купил, тела купил, а не души! Заруби это на носу. Напиши письмо, чтобы этих людей сняли с кораблей и отправили сюда, и Чигирин. Когда все они будут здесь, получишь свободу. Понял?
— Ваша ясновельможность! Но ведь я заплатил татарам большие деньги. Я купил у них товар…
— Ирод! — крикнул Хмельницкий так, что стекла зазвенели в окнах. — Товар, говоришь? Люди товаром стали для тебя?
— Ваша ясновельможность… — Функе, с мольбой сложив руки, упал на колени.
— Тебя бы на турецкую галеру, как мучеников наших, чтобы до конца жизни прикован был к веслу, тогда узнал бы, как называть людей товаром! Пошел вон! Убери эту падаль, Капуста!
— Ваша ясновельможностъ! — взмолился Функе, — Я все сделаю. не губите меня, пан гетман! Деток малых пожалейте…
Пришлось казакам вытащить негоцианта за руки.
Грамоту, написанную Вальтером Функе, о доставке в Чигирин купленных им весной в Кафе невольников в тот же день повез слуга Вальтера Функе — Юлий Штольц.
Плохо кончилось дело для Степана Гармаша и его управителя. В конце июня в Чигирине генеральный суд судил их за измену.
На майдане над Тясмином, при многолюдном стечении мещан, казаков и посполитых, генеральный судья Богданович-Зарудный с красного помоста читал:
«Именем гетмана его царского величества Украины с войском, Зиновия-Богдана Хмельницкого генеральный суд расследовал и установил, что купец Гармаш Степан и управитель рудни Веприк мещанин Медведь Федор нарушили существующий запрет гетмана — под страхом смертной казни продавать железо в чужие руки, на пользу врагам края нашего и в ущерб и обиду краю нашему, вере и всем людям нашим. Купцов-иноземцев Адама Виниуса из Роттердама и Вальтера Функе из Франкфурта-на-Майне, как участников сего воровства, но людей, подвластных чужеземным державам, за пределы Украины выслать, взыскав с них на покрытие убытков деньгами с каждого по сорок тысяч гульденов…»
Богданович-Зарудный на миг остановился, взглянул на позорные столбы, к которым привязаны были преступники, окруженные стражей, и продолжал читать. Ветер разносил над майданом слова:
«Гармаша Степана и Медведя Федора казнить смертью через повешение в городе Чигирине на магистратском майдане, привязав каждому на грудь и спину таблички с надписью: «Вор, отступник, предатель». И каждому, кто будет проходить мимо позорных столбов, надлежит плюнуть в глаза этим злодеям, которые отечество и весь народ наш обманули и предали. Имущество преступников полностью отобрать в пользу военной казны.
Дано в Чигирине и утверждено гетманом Зиновием-Богданом Хмельницким».
Довбыши ударили в котлы. Закричал Федор Медведь, Гармаш потерял сознание. Функе и Виниус с ужасом глядели на толпу, которая грозною стеной надвинулась на них. Но вскоре их отвязали и повезли, окружив стражей, в замок. Женщины и мужчины грозили им кулаками, швыряли в них мусором.
На майдане среди народа стояли Григорий Окунь и Демид Пивторакожуха.
— Есть правда на свете, — то и дело повторял Окунь. — Слышишь, Демид, как голосит Медведь? Пойдем-ка плюнем ему в глаза, ворюге.
— Ой, братцы, не буду! — взмолился казакам Гармаш, но услыхал в ответ:
— Какие мы тебе братцы? Хитер! Под виселицей в родичи лезешь?
Не верил Степан Гармаш, что конец пришел. До последней минуты был спокоен: если не зять Лисовец, то Выговский выручит. Оттого молчал Гармаш и словом не обмолвился до конца, а мог бы… Как Капуста ни допытывался, он молчал. Увидел Гармаш на красном помосте Выговского. Тот стоял — и ни звука. Потащили казаки Гармаша через помост к виселице, вот уже ставят под виселицу. Гармаш закричал:
— Стойте… Важное скажу… Признаюсь…
— Живее делайте свое! — свирепо закричал казакам Выговский и взмахнул перначом.
Ничего не успел сказать Степан Гармаш. Через минуту уже, прикусив язык, качался в петле.
Выговский вынул платок из кармана и дрожащей рукой вытер мокрый лоб. Молча выслушал гневный укор Богдановича-Зарудного:
