— Да ну!
— Шутить шути, да людей не мути! — возмущались более сметливые.
— Так ведь мне хазарин один говорил… — оправдывался мужичок, но его уже никто не слушал.
За время пути удвоившееся число вершников и утроившееся — безлошадных горожан и землеробов, пеши меряющих землю, двигалось все вперед, за день одолевая по двадцать пять верст. Ни усмирение огнем встречных вражеских городов, ни изничтожение железом бешеных отрядов зложелателей не останавливали это движение ни на час: назначенные отряды при надобности отъединялись от могучей реки огромного Святославова войска, а свершив свой труд, догоняли неудержную человеческую лавину. Князь понимал, конечно, что многочисленность войска способна оставаться его достоинством лишь какое-то время. Ведь громадность его помимо неповоротливости чревата еще и заботами о харче для людей, о корме для лошадей и тяглового скота. Но еще того опаснее замещение изначально верховенствуюющего в войске княжеского вдохновения корыстностью мирского склада ума.
— А что, правду говорят, будто бабы у них хороши? — залихватски выкрикнул чумазый от растертой по лицу размокшей дорожной пыли редкозубый большеротый весельчак, может, юношеского, а, может, и возмужалого возраста, шагавший среди сотен таких же, как и он запорошенных дорожным прахом топотунов.
— Хороши или нет, — откликнулся кто-то также громко, чтобы слышало как можно больше идущих, — а только приходилось слыхать, что бесстыдны зело. Просто бешеные.
Дружный хохот охватил те волны голов, приподнимающихся и опускающихся в единообразном всеобщем прыгающем движении, которые были ближе к зародчикам сего приятного веселья, опаздывающим эхом побежал далее по колышущейся толпе к тем, кто из-за отдаленности не мог слышать обнадеивающую шутку.
— Ярые — это изрядно. Это ж как сладко! Не в пример слаще меду!
— Тут один, из ильменских князей, сказывал, будто сам в Итиле видел лавки, в которых баб на срок продают. Не так, что жену себе или рабыню берешь, а так — для блудного баловства.
— И почем же такие страсти?
— А недорого, вроде. Ведь эти бздюхи[560] за день под сколькими побывать-то успеют!
— Так что ж это за бабица?! Это ведь не бабица, а помойница[561] просто.
— Видать тебе малакия[562] сручнее!
Хохот.
— Подумаешь, помойница! Обмылся — и вся недолга.
— Заразу не выстираешь.
— Нет уж, хоть своя баба и далече, несуразно менять ее на заразную кобылу.
Воинство Святославо продолжало свой путь, теперь по левому берегу Волги, ведшему на юг к Итилю. Великое множество приближающихся людей, желающих этому городу смерти, заполоненная русскими ладьями река, — известно, такая картина в конце концов понудила до последнего не желавший поверить в очевидное итильский джинс собирать войско и выводить его навстречу неприятелю, чтобы предбудущую битву отвести как можно дальше от города. Хотя и с этой мерой хазарский малик опоздал. Но кто мог подумать, что эти умалишенные акумы взялись все-таки не просто чуток поозоровать где-то на краю каганата, но допустили в свои башки вовсе несуразную, невозможную, самоубийственную идею — одолеть город городов, царство царств, овеществленного золотого Бога!
— Приветствую тебя, любезный Кифа! — быть может, с некоторой долей заискивания произнес Диоскор, приближаясь к одной из отдельных купален для денежных посетителей, отъединенную от остальных бань перегородкой из кирпичей, образующих незамысловатый сквозной узор.
Второй грек, сопровождавший его, повторил приветствие.
— А! Рад видеть тебя, — на греческом же отвечала из парящей воды, по поверхности которой плавали душистые листья пеларгонии, смуглая голова сирийца. — И тебя рад видеть, Севастьян. Что, посоветовались? Отдадите по моей цене?
— Отдадим.
— Сколько?
— Все отдадим. Мы скоро отправляемся на Пелопоннес за новым товаром.
Худое чувственное еще не старое лицо Кифы вытянулось от удивления.
— А вот оно что! — воскликнул он и захохотал, обнажив крупные зубы, темные от жевания листьев перца и семян ареко. — Вы тоже боитесь русов? Усфазан, еще воды!
Тотчас примчался стройный широкоплечий глазастый мальчишка с огромным ковшом горячей воды в длинных и крепких руках, присел на корточки и принялся осторожно вливать кипяток в купальню, время от времени перемешивая воду рукой.
— Усфазан! — все в том же смешливом расположении брызнул водой на прислужника Кифа. — А ты не боишься, что в Итиль придут русы?
— Нэт, — с отчетливым персидским выговором моментально отозвался тот.
— Вот эти отважные мужи опасаются, что русы все у них отберут.
— У мэнэ нэт что взят, — не отрывая глаз от воды, опять же не задумываясь, отвечал Усфазан.
Греки, не спускавшие взглядов с льющего воду мальчика, переглянулись, и Диоскор (который был постарше) произнес:
— Это что, в банях служителей поменяли?
Торчащая из воды голова сирийца вновь осклабилась:
— Нет, это я недавно купил. Но могу уступить. В счет нашего соглашения. Если что, вы его в Элладе втридорога перепродадите. Ну, что?
Свобода народа — это не только право оставлять за собой плоды собственного труда, это прежде всего свобода духа. Без этого ни человек, ни народ не способны исполнить никакого духовного предназначения. Но кто не смирился — тот не побежден. И если мать, воспитывая своего сына, не скрывает он него имена врагов, оскорбивших его род, если люди стыдятся забывать обиду, если Бог этого народа — Нравственность, стремящаяся к победе, — такой народ достоин жизни.
Теперь дорога руси шла через земли гузов с их вечно переменчивыми кочевьями, что ближе всех прочих подходили к главному городу Хазарии. Стоило отступить от зеленых берегов могучей реки, и кругом распростиралась довольно унылая местность: серые бесплодные песчаные бугры в однообразии своем доводили взгляд до той стороны небоската, откуда поутру востекает солнце. Лишь кое-где на них можно было приметить колки каких-то чахлых деревьев, обведенные степным кустовником, либо лоскуты высохшего ковылья да пучки рыжего чернополынника.
— Гузы! — еще издали закричали скачущие назад разведыватели.
С двумя сотнями товарищей Святослав устремился вперед. Лишь только они поднялись на гребень стоявшего на их пути голого взгорка, — по ту сторону его впечатляющее их поджидало зрелище. Словно буро-черным покрывалом укрылась та выбеленная солнцем земля: счету не было собравшимся там людям, лошадям и удивительным зверям, выше самой высокой лошади, горбатым, с длинной изогнутой шеей.
— Ишь, велблудами напугать хотят, — кто-то проговорил вполголоса за спиной русского князя, от изумления растягивая слова.
Но тут Святослав приметил, что воины их стоят в стороне, а перед всей этой неоглядной ордой выстроились их старцы, со сбритыми бородами (лишь под подбородками у них торчали куцые клоки волос), но с длинными седыми усами, в темных войлочных одеждах. И тогда отпустил повода.
Когда князь спешился и подошел ближе к поджидавшим его гузским старейшинам, вдруг разглядел среди них своих гонцов, посланных в эти земли в день сокрушения киевлянами Жидовского города. Долго ждать не пришлось: почтенные старшины тут же все изъяснили, — толмачи только успевали перекладывать.
— Когда к нам прибыли твои посланцы и принесли слова твои — идти совместно против власти хазарской, так одни из нас сказали: «Давайте убьем их». А другие сказали: «Лучше отдадим их хазарам и так выкупим наших пленных». А третьи сказали: «Отберем у них коней, и акинаки отберем, и красивые пояса с белыми, красными и лазоревыми полосами, а самих выгоним в пустошь». А теперь прошло время, и мы говорим: «Вот наши воины — самые отважные во всем мире. Вот наши лошади и верблюды. Бери их, иди и сломи хазарское иго».
Тогда Святослав низко, до самой земли поклонился гузским старцам и всему их народу. И старцы поклонились русскому князю, и увел он с собой их огромное войско.
Весть о решении гузов быстро долетела до дворца хазарского малика. Никто, даже племянник — каган Хазарии Иисус Кокос, даже жена Шифра, ни сын Аарон, ни сын Манассия не видели Иосифа в такой ярости. Весь вечер он бегал из палаты в палату, завывая и визжа женским голосом, заламывая руки и потрясая отечными бледными кулачками.
— По-то-уничтожим-сившихс-ов-от-гуззз-оста-раз-жд-десятого! — выкрикивал он, что нужно было понимать, как «после того, как мы уничтожим взбесившихся русов, от гузов мы оставим разве что каждого десятого», но никто ничего не понимал, кроме того, что такое возбуждение для траченного возрастом и болезнями тела может оказаться роковым.
Однако преодолевая старость, преодолевая всесилие наследственных хворей, Иосиф все же смог невероятным напряжением воли овладеть собой. Правда, сил было потрачено слишком много, столько, что их остатка хватило только на пылкий вопрошающий взор, который владыка Хазарии вперил сразу в целую стайку тарханов, от криков и воплей своего предводителя съежившуюся в дальнем углу палаты.
