В то время как классификация узников по категориям является только тактической организационной мерой, произвольный выбор жертв представляет собой существенно важный принцип института. Если бы концентрационные лагеря зависели от наличия политических противников, то они едва ли пережили первые годы тоталитарных режимов. Достаточно только взглянуть на количество узников Бухенвальда во времена, наступившие после 1936 г., чтобы понять, что для длительного существования лагерей были абсолютно необходимы невиновные. «Лагеря вымерли бы, если бы, производя аресты, гестапо принимало во внимание только оппозицию»,[998] и к концу 1937 г. Бухенвальд, насчитывающий менее тысячи узников, был близок к вымиранию до тех пор, пока ноябрьские погромы не дали более 20 тысяч новых заключенных.[999] В Германии наличие элемента невиновных после 1938 г. обеспечивалось огромным количеством евреев; в России его составляли случайные группы людей, которые по каким-то причинам, не имеющим никакого отношения к их действиям, впали в немилость.[1000] Однако если в Германии подлинно тоталитарный тип концентрационных лагерей с огромным большинством совершенно невиновных узников начал утверждаться в 1938 г., то в России этот процесс восходит к началу 30-х годов, поскольку к 1930 г. большинство обитателей концентрационных лагерей было представлено преступниками, контрреволюционерами и «политическими» (в данном случае — членами отклоняющихся от «правильного» пути фракций). С тех пор в лагерях было так много невиновных людей, что они вряд ли поддаются классификации, — здесь были лица, имевшие какие-то связи с другой страной, русские польского происхождения (особенно в 1936–1938 гг.); крестьяне, деревни которых были ликвидированы по какой-то экономической причине; депортированные народности; демобилизованные солдаты Красной Армии, которым выпало служить в войсках, слишком долго находившихся за границей в качестве оккупационных сил, или побывать в военном плену в Германии, и т. д. Наличие политической оппозиции является лишь предлогом для введения системы концентрационных лагерей, а цель этой системы не достигается даже тогда, когда в результате самого чудовищного террора население более или менее добровольно подчиняется упорядочению, т. е. отказывается от своих политических прав. Цель системы произвола состоит в уничтожении гражданских прав всего населения, которое в конечном счете оказывается в собственной стране в такой же ситуации беззакония, как и безгосударственные и бездомные. Пренебрежение правами человека, уничтожение его как юридического лица являются предварительным условием полного господства над ним. И это относится не только к отдельным категориям, таким, как преступники, политические противники, евреи, гомосексуалисты, ставшим предметом первых экспериментов, но и к каждому жителю тоталитарного государства. Свободное согласие — такое же препятствие для тотального господства, как и свободная оппозиция.[1001] Случайный арест невиновного человека уничтожает ценность свободного согласия, точно так же как пытка — в отличие от смерти — уничтожает возможность оппозиции.
Любое, даже самое тираническое ограничение произвольного преследования какими-то религиозными или политическими позициями, моделями интеллектуального или эротического социального поведения, определенными, вновь изобретенными «преступлениями» сделало бы лагеря ненужными, потому что в конечном счете ни одна установка и ни одно мнение не могут противостоять угрозе такого страшного террора; и, кроме всего прочего, это способствовало бы появлению новой системы правосудия, которая обеспечила хотя бы минимальную стабильность и создала бы новое юридическое лицо человека, которое ускользало бы от тоталитарного господства. Так называемое Volksnutzen нацистов, постоянно текучее (потому что полезное сегодня может оказаться вредным завтра), и вечно изменяющаяся партийная линия в Советском Союзе, которая по принципу обратного действия обеспечивала почти ежедневный приток в концентрационные лагеря новых групп людей, были единственными гарантиями длительного существования концентрационных лагерей и, следовательно, длительного тотального лишения людей гражданских прав.
Следующим решающим шагом в процедуре создания живых трупов является устранение нравственного начала в человеке. Впервые в истории это делалось главным образом за счет исключения возможности мученичества: «Многие ли люди еще верят здесь, что протест имеет хотя бы историческое значение? Это скептическое замечание — настоящий шедевр СС. Их великое достижение. Они подрубили корни всякой человеческой солидарности. Здесь ночь опустилась на будущее. Когда не остается ни одного свидетеля, свидетельство невозможно. Выказывать силу духа в тот момент, когда смерть уже невозможно отложить, — значит пытаться придать смерти смысл, действовать, превозмогая собственную смерть. Чтобы быть успешным, этот жест должен иметь социальное значение. Нас здесь сотни тысяч, и все мы живем в абсолютном одиночестве. Вот почему мы подчиняемся, что бы ни происходило».[1002]
Лагеря и убийство политических противников лишь часть организованного забвения, которое охватывает не только средства выражения общественного мнения, такие, как высказанное и написанное слово, но распространяется даже на семьи и друзей жертвы. Горе и воспоминание запрещены. В Советском Союзе женщина обратится в суд с просьбой о разводе сразу же после ареста мужа, чтобы спасти жизнь своим детям; если ее мужу удастся вернуться, она с негодованием откажет ему от дома.[1003]
Западный мир до сих пор, даже в самые мрачные времена, оставлял своему поверженному врагу право остаться в памяти в знак самоочевидного признания факта, что все мы люди (и только люди). Только поэтому даже Ахилл проявил заботу о похоронах Гектора, только потому самые деспотичные правительства чтили память поверженного врага, только поэтому римляне позволяли христианам писать их мартирологи, только поэтому Церковь позволяла еретикам оставаться в памяти людей. Все это не погибло и никогда не погибнет. Концентрационные лагеря, делая смерть анонимной (поскольку невозможно выяснить, жив узник или мертв), отняли у смерти ее значение конца прожитой жизни. В известном смысле они лишили индивида его собственной смерти, доказывая, что ныне ему не принадлежит ничего и сам он не принадлежит никому. Его смерть просто ставит печать на том факте, что он никогда в действительности не существовал.
Этой атаке на нравственное начало человека, возможно, все же могла бы противостоять его совесть, которая говорит ему, что лучше умереть жертвой, чем жить бюрократом от убийства. Тоталитарный террор достигает своего ужаснейшего триумфа, когда ему удается отрезать для моральной личности пути индивидуального бегства от действительности и сделать решения совести абсолютно сомнительными и двусмысленными. Когда человек сталкивается с выбором между предательством, т. е. убийством своих друзей, и обречением на смерть своей жены и детей, за которых он несет ответственность во всех смыслах, когда даже самоубийство означает немедленную смерть его собственной семьи, — на что же он должен решиться? Ему предлагается выбор уже не между добром и злом, а между убийством и убийством. Кто мог бы решить моральную дилемму греческой матери, которой нацисты позволили выбрать, кто из троих ее детей должен быть убит?.[1004]
Посредством создания условий, при которых совесть умолкает, не может служить ориентиром поведения и становится совершенно невозможно творить добро, сознательно организованное соучастие всех людей в преступлениях тоталитарных режимов распространяется и на жертв и, таким образом, становится действительно тотальным. СС втянула в свои преступления узников концентрационных лагерей — преступников, политических, евреев, — взвалив на них ответственность за значительную часть руководства жизнью лагеря и тем самым поставив перед безнадежной дилеммой — послать ли на смерть своих друзей или способствовать убийству других людей, случайно оказавшихся чужими для них, и в любом случае вынудив их выступать в роли убийцы.[1005] Дело не только в том, что ненависть переносится с виновных на других (capos ненавидели больше, чем СС), но и в том, что пограничная линия между преследователем и преследуемым, между убийцей и его жертвой постоянно стирается.[1006]
Когда нравственное начало в человеке уничтожено, единственное, что еще мешает людям превратиться в живых трупов, — это их индивидуальное отличие, их неповторимая индивидуальность. В стерильном виде такую индивидуальность можно сохранить, занимая позицию последовательного стоицизма, и, несомненно, многие люди при тоталитарном правлении нашли и по-прежнему ежедневно находят убежище в такой абсолютной изолированности личности, лишенной прав и совести. Безусловно, эту ипостась человеческого существа, именно потому, что она существенным образом зависит от природных данных и сил, не поддающихся контролю воли, труднее всего разрушить (и в случае разрушения она восстанавливается легче других).[1007]
