Ночь, как всегда в этих местах, наступила быстро, на небе высыпали звезды. Вечерние звезды тлели в угольях заката, обозначившего ломаную линию гор, да под буркой тлели угли костра.
Ужин разогрелся, из темноты слышно было, что люди едят. Разговор прекратился, и только Коля Черкашинин никак не мог угомониться.
— Это все я понимаю — насчет рая и ада, это поповская глупая брехня. Я об этом еще в станице сомневался. Ну, а как уже воюем третье лето, так кой чертов ад сравнять с этим пеклом… — он вздохнул и коротко махнул рукой — Филипп различал в темноте его движения. — А все-таки, не могу я согласиться, что душа у человека после смерти тоже пропадает, рассеивается, как туман, — упрямо сказал Николай.
— Души без тела никогда никто не видел, не слышал. То, что ты, тезка, называешь душой, находится вот здесь, — учительным тоном выговорил Жердин. Послышался легкий шлепок, Жердин ласково шлепнул Николая Черкашинина по затылку. — Повреди мозг — и ничего те увидишь, все рассеется.
— А совесть? — спросил Черкашинин. — Она тоже рассеется?
— Совесть? — помолчав, переспросил Жердин. — Что такое совесть? Это — когда ты сам знаешь цену своему поступку, верно ты поступил или нет. А чувство это, если ты хочешь знать, идет к тебе в душу от других людей: как они считают твой поступок — правильный или нет. Вот я, бывает, вспоминаю того парня, который полицмейстера Ланина, как я вам рассказывал, успокоил навеки. Почему он за меня вступился? Ведь он меня не знал. А не выдержал, вступился. Что же его двинуло? Совесть! — торжественно и строго сказал Жердин. — За чужого ему человека как за родного встал! Если его поймали, так, верно, по строгости законов судили — присягу, мол, нарушил, так? И, верно, всяко стыдили и усовещевали. А он знал свое, он за товарища заступился. И если даже его палачи за это дело на виселицу потащили, он все равно свою правду знает. Знает, что за товарища погиб. И хотя я не знаю его, кто он есть, а он для меня все равно что здесь, со мной, — так говорил Жердин — и, видимо, не только уже для тех, кто его слушал, но и для себя. И такая убежденность слышна была в его словах, что Филипп с уверенностью отнес Жердина именно к тем самым решительным и неустрашимым людям, которые в уставе воинском именуются внутренними врагами…
— Свисточки… — сказал вдруг Черкашинин. — Это дозорные, кто-то к нам сюда, на тычок, жалует…
Все замолчали, слышно стало, что в землянке запищал полевой телефон и басовитый голос Зарокова поздоровался с кем-то.
Филипп встал, отряхнулся и оглядел себя, а потом обернулся в сторону костра. Но казаков там уже не было — они разошлись по своим местам.
2
Приезд начальника штаба отряда, да еще в сопровождении какого-то непонятного светло-зеленого, как гусеница, англичанина в колониальном шлеме («Прямо из «Вокруг Света», — шепотом сообщил Смолин Зарокову) был на «тычке» — так во фронтовом обиходе именовался холм, где расположились казаки Смолина и пушки Зарокова, — событием из ряда вон выходящим.
Филипп, признав этого англичанина, хотя и не видел его с той давней ночи, когда шла облава на Науруза, встревожился. Хотя Англия была в союзе с Россией, Филипп ничего хорошего от англичанина, который невесть зачем бродит по Кавказу, не ждал. Едва не в каждой казачьей хате хранился дедовский трофей: длинноствольное ружье с мусульманской молитвой и английским фабричным клеймом — память о том, что мюридов Шамиля Англия вооружала против России.
Вопреки тому что думал Темиркан об отношении к себе казаков, они, отдавая должное достоинствам его как командира, не доверяли ему, не любили его и вполне основательно считали этого князька хитрым и жестоким.
Филипп Булавин был убежден в этом, пожалуй, больше других. Происходил он из станицы Сторожевой, самой близкой к веселореченским аулам, и отлично знал, какую роль сыграла жадность Темиркана и других князей в веселореченском восстании. Увидев, с какой предупредительностью показывает Темиркан англичанину здесь, на «тычке», расположение русских войск, настроился подозрительно и мрачно.
В это время Саша Елиадзе, несколько раз оглянувшись, разглядел под большой сосной еле различимую в темноте неподвижную фигуру Жердина и обрадовался: ведь ради него он сюда и приехал. Закурив, Саша стал прогуливаться, все приближаясь к этой сосне.
Жердин повернулся и ушел в темноту леса. Саша последовал за ним. Только оказавшись в глуби леса, Жердин оглянулся и присел на поваленное дерево. Взяв Сашу за руку, он ласково потянул его к себе и усадил рядом.
— Заждался я вас, Александр Елизбарович, — сказал он. — Ну, давайте: какие новости у вас?
— Одна есть большая новость, и хорошая. Товарищ Алеша вернулся, он в армии.
Жердин кивнул головой и, сосредоточенно мигая, покуривал в рукав.
— Вы встречались с Алешей? — спросил он.
— Не пришлось, — вздохнул Саша. — Мне Дьяков рассказал. Просил, чтобы я лично передал вам пакет. И еще листовок целый тюк, они у меня припрятаны.
— Присядем пониже. Зажгите спичку и посветите, что в этом пакете… — сказал Жердин.
Пока Саша доставал спички, Жердин распечатал пакет.
— Бумага заграничная, — пробормотал он.
Саша чиркнул спичкой.
— «Социал-демократ»? Номер пятьдесят первый, пятьдесят второй. Очень хорошо. А ну-ка, чиркни. Значит, статьи Ленина «О мире без аннексий и о независимости Польши как лозунгах для России…» А ну, еще чиркни.
Он быстро пробежал глазами строчку за строчкой, бормоча про себя:
— «Войска столь же грабительских немецких империалистов отбили русских разбойников…» Так, так, значит всем сестрам по серьгам… Дальше. «Пока немецкий пролетариат будет терпеть угнетение Польши Германией, он останется в положении хуже чем раба, в положении Хама, помогающего держать в рабстве других». Вот оно что значит, это слово «Хам», — торжествуя, произнес Жердин, — а совсем не то, что понимают господа дворяне, когда ругают нас «хамово отродье». Это они и есть хамы, потому что держат в рабстве других. Не мир без аннексий, а «мир хижинам, война дворцам, мир пролетариату и трудящимся, война буржуазии», — раздельно прочел Жердин самый конец статьи и быстро спрятал журнал.
Оглянулся и глубоко вдохнул чистый воздух, насыщенный запахом молодого листа.
— Что там ни будь, а жизнь прекрасна, и наше время, Саша, скоро придет! — сказал он. — Товарищ Алеша с нами, надо только в Баку прожить, как прожил я, чтобы знать, что значит Алеша! Ведь он, можно считать, по партии мне приходится крестным отцом. Когда я после пятого года приехал с Урала в Баку, я хоть и спасался от петли, а даже различия между большевиками-революционерами и максималистами-террористами не понимал. И, только вступив в Союз нефтяных рабочих, где Алеша был секретарем, я услышал от него сокрушающую критику терроризма, эксов и прочего арсенала эсеровской тактики, которая, по молодости и недостаточности знакомства с теорией научного социализма, еще привлекала меня своей упрощенностью. Под руководством Алеши прошел я боевое крещение — избран был в тот Совет рабочих уполномоченных, который Серго Орджоникидзе назвал рабочим парламентом. Открывал этот парламент Алеша. Вот уж действительно, как это говорится, окрыляющую речь сказал он тогда! Ведь настал уже восьмой год, всюду свирепствовала реакция, но мы, бакинцы, своей долгой и упорной борьбой добились прав и возможности выбрать в Баку Совет наших рабочих уполномоченных. Видишь, что значит, когда идея овладевает массами, какой силой становится она!
Зная, что Саша пришел в партию из чуждой среды, Николай Жердин считал нужным при всякой встрече учить его. Ведь будучи по иерархии царской армии всего лишь солдатом-артиллеристом с одной лычкой ефрейтора, Николай Жердин в большевистской подпольной организации был одним из крупных работников, и подпоручик Александр Елиадзе; исполнял при нем всего лишь скромные, хотя и ответственные обязанности связиста.
И сейчас, получив от Жердина все поручения, Саша неторопливо, словно прогуливаясь, вышел из леса, Он спросил у часового, где господа офицеры, и спустился в землянку Смолина и Зарокова. При теплом свете керосиновой лампы Саша увидел, что ужин подходит к концу, посуда сдвинута и знакомая Саше в мельчайших подробностях карта, вычерченная под его руководством в штабе отряда, легла на сдвинутые ящики, заменявшие стол.
Налив себе стакан чаю из пузатенького желтого самоварчика, Саша стоя — места вокруг ящиков не было — ел бутерброды с холодной бараниной, запивая жир, белый и твердый, обжигающим глотку чаем. Вытягивая шею, он заглядывал через спины и головы на карту. И так как Виктор Смолин, гордившийся тем, что его казаки установили сегодня новую вьючную тропу противника, проходившую поблизости от самой линии фронта, еще раз обстоятельно рассказывал об этом, Саша, уяснив, где именно проходила эта тропа, сразу забыл о еде.
