После нового перерыва с 2 до 3 часов ночи московские деятели и гласные ЦК партии народной свободы сформулировали свои окончательные требования в следующей, совершенно определенной декларации: «Деятельность коалиционного правительства должна определяться теми же очередными задачами, которые были им выставлены на Московском совещании, и заключается в поднятии боеспособности армии, в борьбе с анархией, в водворении законности на местах, в борьбе с хозяйственной разрухой. Программа Временного правительства должна быть выработана им самим на основании высказанных общественными организациями на Московском совещании положений, сообразно с реальными требованиями момента и осуществимостью этих положений, а также с краткостью срока, остающегося до Учредительного собрания. Ввиду желательности ближайшего общения власти с широкими слоями населения в целях взаимного осведомления и оказания этими слоями содействия правительству в его работе должно быть признано целесообразным образование временного, до созыва Учредительного собрания, особого государственного совещания, которое могло бы быть выразителем общественного мнения. Совещание это должно быть организовано правительством, которое определит его состав и компетенцию, установит его регламент, сохраняя по отношению к нему полную независимость».
И. Г. Церетели заявил на это, что представители «революционной демократии» могут дать окончательный ответ об основах соглашения лишь на следующий день, после совещания с демократическими органами. Со своей стороны он высказал готовность согласиться на то, чтобы предпарламент был создан правительством, которое не несло бы перед ним формальной, в парламентском смысле, ответственности. Возможность окончательного соглашения, таким образом, стала очевидной ввиду готовности представителей демократического совещания отказаться от всех своих принципиальных позиций. Со своей стороны и представители цензовых элементов обнаружили максимум возможного для них примирительного настроения. Если примирительное настроение лидеров «революционной демократии» объяснялось сознанием полной безвыходности положения, в которую завели «демократию» ее внутренние разногласия, то главным побуждением «цензовых элементов» была необходимость немедленно прийти на помощь родине при обстоятельствах, тяжесть которых вновь выяснилась из сообщений участников совещания. Представитель нового демократического земства педагог Я. И. Душечкин свидетельствовал о полном падении авторитета власти на местах, о громадном абсентеизме на выборах, о равнодушии населения к новым реформам и о предпочтении старым волостным старшинам перед новыми демократическими комитетами, о бессилии новых учреждений обеспечить не только собственность, но и саму жизнь гражданина. Настроение более сознательных слоев характеризовалось железнодорожной забастовкой, которая грозила уже несколько времени и разразилась, наконец, в ту же ночь на 23 сентября. Конфликт с «Центрофлотом», распущенным правительством, едва улаженный, открылся снова. Гомельский Совет рабочих депутатов под давлением многотысячной толпы вынужден был вынести резолюцию о немедленном заключении мира. М. И. Терещенко указал, что с разрушением внутреннего строя армии и с углублением хозяйственной разрухи и анархии в стране престиж наш у союзников пал чрезвычайно, и нам не с чем явиться на конференцию с союзниками, назначенную на середину октября. Понятно, почему только что внесенное меньшевиками обращение к демократии всего мира «говорит языком нищенки». При этих условиях сам строй, завоеванный революцией, подвергается опасности. В Костромской, Тобольской и других губерниях, по сообщению Керенского, возникают признаки поворота в пользу монархии. С. С. Салазкин в случае неудачи коалиции грозил собранию пресловутым «генералом на белом коне». Другие правильнее указали на гораздо более серьезную и близкую опасность: на захват власти большевиками — опасность, особенно понятную для самих лидеров «революционной демократии». Перед возрастающим напором с этой стороны им некуда податься. И немудрено, что Чхеидзе, к полному удивлению собрания, спрашивал: а не приняла бы одна буржуазия власть, если бы демократия обещала ей поддержку? В. Д. Набоков принял этот вопрос за ловушку или по меньшей мере за иронию и соответственно отвечал: мы здесь не уполномочены вести разговоры о чистом буржуазном или о чистом социалистическом министерстве, а только о том, как лучше устроить коалицию. Но в устах Чхеидзе этот вопрос в такую минуту имел серьезный смысл и звучал больше отчаянием, чем иронией или насмешкой...
Со своей стороны представители «цензовых» элементов не возлагали более никаких надежд на коалицию и относились к налаживавшейся комбинации крайне скептически. Они не верили в ее прочность, не верили и в значение поддержки импровизированного представительного органа, который, как уже заявлял официоз «революционной демократии» «Известия Совета рабочих и солдатских депутатов», создавался для новой «открытой и организованной классовой и партийной борьбы на почве делового обсуждения политических вопросов». Больше всего они, как и «демократия», не верили в Керенского и Керенскому. Конечно, Керенский говорил теперь то же или почти то же, что и министры к.-д.; конечно, он искал поддержки у старого своего друга А. И. Коновалова, присоединившегося к партии к.-д. после своего ухода из министерства; конечно, и другой представитель былого триумвирата М. И. Терещенко обнаруживал теперь полное разочарование демократическими организациями, нетерпеливо рвался в борьбу с ними и открыто проявлял возраставшую в нем патриотическую тревогу. Но тем не менее, с одной стороны, воля этих людей, и прежде всего Керенского, была уже надломлена событиями, а с другой — сам собой ставился роковой вопрос: не поздно ли? Не поздно ли объявлять войну большевикам, после того как тактика Советов все сделала для подготовки их победы? «Вы забыли, — напоминал в те дни «Рабочий путь» всем, кто собирался «изолировать» большевиков и «ликвидировать» Советы, — вы забыли, что большевики — это теперь Советы рабочих и солдатских депутатов. Это с ними вы хотите справиться “железной рукой”».
Увы, из социалистов им даже никто не объявлял «боя». Церетели, спрошенный на совещании, правда ли, что он собирался «отсечь от демократии большевиков» (это был вопрос Кишкина: «Мы отсекли своих большевиков справа; отсекли ли вы своих большевиков слева?»), ответил 23 сентября так же, как он отвечал и на юбилейном заседании Государственной думы 27 апреля: «Демократия будет бороться с ними только политическими средствами, считая недопустимыми иные». И напрасно Плеханов предупреждал в эти же дни Церетели в своем «Единстве»: «Сохранив единство демократического фронта, направленного в сторону захвата власти (вместо открытого разделения его на сторонников государственности и сторонников большевиков и анархии), Церетели тем самым произнес «а». Единомышленники Ленина хотят, чтобы он произнес «б». На это он вряд ли решится. Но ленинцы обойдутся без его помощи. Раз произнесено «а», будет произнесено и «б»: за это ручается объективная логика событий. Но чему же вы-то здесь радуетесь, господа хорошие? Вы, не стоявшие на точке зрения Ленина? Ведь речь идет о самом большом несчастье, которое только могло случиться с русским рабочим, а стало быть, и с Россией... Нет, этого они не понимали. Они так верили в Маркса, что опыт большевистского захвата власти просто не входил в их поле зрения, как «явно бессмысленный и недопустимый». Даже «Новая жизнь» Горького и Суханова считала тогда (мы берем номер газеты от 23 сентября), что «образование правительства пролетариата и беднейшего крестьянства было... не выходом из положения, а просто провалом», ибо «пролетариат, изолированный не только от остальных классов страны, но и от действительных живых сил демократии, не сможет ни технически овладеть государственным аппаратом и привести его в движение в исключительно сложной обстановке, ни политически не способен будет противостоять всему тому напору враждебных сил, который сметет не только диктатуру пролетариата, но и в придачу всю революцию».
Значили ли эти по существу справедливые соображения, что Ленин и не решится на явно безнадежный и опасный эксперимент? Очень многие, понимавшие теоретически неизбежность коалиции с «цензовыми элементами», питали уверенность, что демократия гарантирована от большевистских экспериментов их очевидной безнадежностью. Эта уверенность мешала им понять всю грозность положения и необходимость подпереть «буржуазию» всеми остающимися силами. Во всяком случае «цензовые элементы» не только не имели подобной уверенности, но были, наоборот, уверены в противоположном. «Если после всего случившегося, после того накопления ненависти, угроз, демагогии, которое дала минувшая неделя, — говорила «Речь» от 24 сентября, — коалиция все же осуществилась, то, к великому сожалению, приходится заключить, что положение наше уже, быть может, непоправимо. Во всяком случае можно с уверенностью сказать, что чем полнее нынешняя коалиция, тем яснее, что никакие дальнейшие комбинации, основанные на преемственности власти, решительно невозможны: что это есть последний опыт, за которым в случае неудачи нам грозит каннибальское торжество Лениных на развалинах великой России».
