Новосельцев, может, никогда и не придет сюда. Что с ним, где он?
Она вытащила из-под куста пистолет. Вдруг поймают с оружием? Положила назад, под кочку. Туда бы самой.
«Уходить надо отсюда», — подсказало, что немцы прошлись здесь не зря.
Сбежала в лощинку, за таволгами припала к земле.
Подкралась к лесу и баклужником, осокой, яверями напетляла две версты. Слева на проселке показалась утененная лесом деревенька. Бывала здесь. Тихо. Людей будто и нет. Поманили знакомые запахи дворов, запряневшего душицей сена лесного.
Крайний двор Дарушки Малаховой.
Зашла с задов, кустами — через калитку, затворенную на сучок. В избе, как бывало дома, села устало на лавку у двери.
В углу большая икона глядела из своего огнистого окошка задумчиво. Накрытый скатертью стол, самовар, главленный фарфоровым чайником на конфорке. Слева занавески: там кровать. По той же стороне печь беленая, простенок темный с лавками. Ведра стояли, горлачи.
Все как дома. Только дверь с другой стороны. А здесь окно в огород с молодой, присевшей под тяжестью плодов яблонькой. Еще бродили соки, киноварью красили кожицу.
Хозяйка в старой белой со смородиновыми ягодками кофте и в платке сморкавшемся растирала над решетом собранные в потоптанном поле колосья. Взглянула на гостью. Косячок волос золотился из-под платка.
Глаза опущены. Раскрылись синевой.
— Замаялась, тетя.
Дарья вышла в сени. Прислушалась, Закрыла дверь на засов, вернулась в избу.
— Одна?
— С кем же еще?
— Митя намедни ввалился. Из-под Починка погромленные бегли. Насилу-то его подняла. Где он теперь? — спросила про Митю.
— Не знаю.
— Место проклятое. Как ночь, так гости разные из леса. Мужику-то еще ладно. А бабе удавиться легше.
Утром на том краю схватили кого-то. Мешком накрыли и повезли. Крушение, говорят, на железной дороге. Зайдут какие, спрашивать станут, скажешь, про муженька, мол, прослышала, будто он раненный у меня. Вот и собралась по этой лихоманке. Провались все, залейся морем. И не жаль.
Феня сняла платок, содрала репьи: «Пропала я, Ваня, пропала», — и снова повязалась.
— Мне, тетя, Митенькой обманывать нечего. Чего здесь, мое дело. К кому зашла, к тому и зашла. Отчитываться не собираюсь.
— Бабе отчет один. Банда какая-то. Сидят уж у леса.
Темна ждут. Как еще прошла-то. А так не уйдешь. Да погоди пока.
На стене рябиной узор заката волнился.
«Пропала я, пропала».
— У меня тут яма в хлеву под настилом, — сказала Дарья.
Феня поднялась.
— Проводи, тетя. Спать я хочу. Замаялась.
— Погоди. А как видели тебя и придут, спрашивать станут, куда ты, милка, делась? Мне что же, на яму показывать? А потом перед людьми бельмами хлопать: девку продала. В хате ложись. С дороги замаялась. А с какой придумывай.
Неподалеку от дороги, возле которой, по кустам, дремали патрульные мотоциклисты, в землянке с засыревшим осиновым горем, на соломе у стены, лежал Павел Ловягин.
Час назад немцы задержали его в овраге.
Дверь в землянку открылась. Дохнуло луговой влагой. Вошел Дитц.
Ловягин с трудом приподнялся. Спекшаяся глина на его лице раскололась трещинами, затряслась.
— Лейтенант!
Когда сели в машину и тронулись, Дитц сказал:
— Потом я дам вам отдохнуть несколько дней. А сейчас дело.
Мотоцикл остановился неподалеку от деревни.
Павел вышел из коляски. Дитц проводил его к краю леса, мимо затаившихся в зарослях засад.
— Вот изба, — показал Дитц на избу Дарьи Малаховой. — Туда зашла женщина. Посмотрите. Не та ли с хутора? И решайте. Нам надо проследить, с кем она связана. Хозяйка избы Дарья Малахова.
Дитц стоял чуть сбоку, пристально наблюдал за Павлом.
— Дарья Малахова? — переспросил Павел. — Опп имели трактир в Москве. Мальчишкой я бывал у них.
— Не случайность, лейтенант. Пока молчите. И будьте внимательны. Я жду вас здесь.
Он быстро пошел краем осинника. Настораживала эта изба, к которой что-то приближалось из давнего.
В дверь постучали.
— Началось, девка, — сказала Дарья. — Тверди, к мужу пришла.
Феня вышла из-за занавески: «Пропала я, пропала».
Села на лавку.
Дарья открыла дверь.
Сильно и смело вошел Павел Ловягин, в гимнастерке, в фуражке. Медаль на груди. Попил воды из ковша, вытер рукавом губы. Посмотрел на хозяйку, на Феню: «Вот ты где!»
«Он, он, на Митю похожий», — поразилась сходству и взгляду знакомому, глуховатому, с таенной горячкой, опавшему к ногам ее.
«Да и хороша!»
— Наши давно проходили? — спросил он.
— Проходили какие-то, — ответила Дарья.
«Вот и тетенька Даша». Свечкой восковой оплыла ночь метельная, чуть-чуть лишь трепетало с донышка.
— Выйди, — сказал он.
Дарья вышла.
Павел стоял наискосок от Фени, в тени простенка.
На хуторе виделась ему из щели погребной, за чертой на солнечном посохшем дворе, глядевшей на конченное, замершее в зное, чего-то ждала без надежды. Теперь стояла перед ним, пойманная. Не уйти уже. А там и конец: как дурочку разгуляют, зальют вином.
— Человек тебя ждет, — сказал он.
— Какой человек?
— Новосельцев. Велел к месту идти. За двором выходи. Осторожнее. Когда стемнеет, — кратко сказал и вышел.
Через дворовое слуховое оконце видела Феня: краем осинника он пробежал и скрылся. Зеленой волей лужок таволгами, сиреневым клевером холодел по заре. А дальше лес, беленые березы выскочили перелеском. На них будто бы тени показались. Темное прошло и по душе: «Вызывают. Пропала я, пропала».
— Чего он? — спросила Дарья.
— Выйти просил, когда стемнеет. Будто по делу.
— Не ходи.
— Разве отвяжутся.
Павел подошел к стоявшему под сосной Дитцу и сказал:
— Сейчас выйдет, господин майор.
— Это она, та самая?
— Да.
— Как вы оказались в ее избе на хуторе? — спросил Дитц.
Павел снял с куста шинель, набросил ее на себя, сел на пенек. Закурил махорки.
— Ее муж мой брат по дядюшке, — ответил Павел.
Дитц, не сводивший глаз с избы, повернулся.
— Сын вашего дядюшки?
— Да. Мне сказал об этом отец, когда я собирался сюда.
— Надеялись па родственные чувства?
— Было безопаснее. Изба оставалась пустой. И можно было взять кусок хлеба.
— Жив ли ваш дядюшка?
— Не знаю. Говорят, убит, — ответил Павел: уточнять не хотел.
— Давно?
— По одним слухам давно, по другим недавно.
Дитц подошел к Павлу, сказал над его головой:
— Лейтенант, будьте правдивы со мной. Я не желаю вам зла. Но выйдет зло, если вы станете решать что-то самостоятельно. Вас учили осторожности. Вы имеете право на нее даже со мной, если это не измена. Но есть общее. Вы не знаете многого, в чем опасность. Скрыв, можно погубить все.
— Если бы я знал, господин майор.
Дитц присел на кочку, прислонился к дереву. Павел загасил окурок, втоптал его в землю.
— Кто такой Желавин? — спросил Дитц.
— Сидели в болоте с ним.
— Как познакомились?
— В избе. В той самой. Родственной, — помедлив, добавил Павел с усмешкой. — Он скрывался от комиссаров. Но есть что-то пострашнее.
— Вы уловили или что-то заметили?
— Я не в курсе дел. Что-то запутанное, — были у Павла и вопросы, но откровения и правды он не ждал.
— Если бы все было ясно, лейтенант, мы быстро бы и точно поражали цель. Но человек выворачивается, порой, не подозревая, скрывает своих самых лютых врагов,'оставаясь наедине с ними. Сожалеет потом.
— Не может быть откровения, когда его нет в других, — сказал Павел.
— Вы, лейтенант, выполняйте то, что вам приказывают, и будьте откровенны в донесениях, что от вас требуется. Нельзя расслаблять себя из-за того, что существуют ложь и несправедливость, или пытаться ниспровергнуть установленное, что не в наших силах.
— Есть что-то и в наших силах, господин майор.
— Представился случай для ваших сил. Проследите за этой женщиной. Она связана с человеком, который внесет некоторую ясность в интерес к этой избе. До меня дошли сведения, что невидимая лапа тянется к пропавшим сокровищам, владела которыми ваша семья.
Когда стемнело, Феня собралась. Потуже завязала платок.
Присела перед дорожкой.
— Пойду, тетя.
За двором, у леса, постояла среди кустистых берез.
Было тихо.
Пенек, как бочонок, укутан мохом. Забраживала брусника винцом сладким. В лесу береза накренилась колодезным журавлем, тянет ведро, обливаясь изумрудной водицей. Да светлячки. Дом вон там, далеко, за фронтовыми зарницами. Как всполохом обернулось вдруг: одна в незнакомом лесу.
Феня обождала. Поглядывала на крылатые крыши деревни, в лес и на стожок. Звезды на склонах небесных. Одна знакомая, та самая, встречальная. Там загаданное: «Так-то, Киря. Чего-то шумели шибко, горевали, а хорошо было, лучше и не надо».
