повальному уничтожению репутации". Ненависть к Рузвельту стала навязчивой. Когда у Джека развилось сердечное заболевание, его внукам было приказано не упоминать имя президента в его присутствии. Другие рассказывают о том, что слуги вырезали фотографии Рузвельта из утренних газет Джека, учитывая высокое кровяное давление хозяина.
Вместо того, чтобы сгибаться под влиянием времени, консерватизм Джека стал жестко оборонительным. Старые выпады в адрес Конгресса превратились в уродливые диатрибы против демократии и всеобщего избирательного права. Конгрессмены были "дикими людьми", которые распоряжались его судьбой, в то время как интеллигентные, состоятельные люди были подчинены прихотям переменчивого, эмоционального большинства. Он рассматривал "Новый курс" не столько как комплекс экономических реформ, сколько как прямое, злобное нападение на социальный порядок, направленное на "уничтожение всех богатств и способности зарабатывать". Несмотря на 25-процентный уровень безработицы, он хотел сбалансированного бюджета и низких налогов. "Чем больше я вижу "Новый курс", - говорил он, - тем больше понимаю, что в нем нет ничего нового, кроме названия".
Будучи главным банковским лоббистом, Ламонт не был рефлексивно настроен против "Нового курса" и приветствовал меры по борьбе с дефляцией, такие как операции ФРС на открытом рынке (покупка и продажа государственных ценных бумаг). В некоторые моменты 1930-х годов Морганы поддерживали политику "легких денег", в то время как скованная Уолл-стрит беспокоилась об инфляции. Но даже Ламонт так и не представил программу реформ, которая могла бы украсть у критиков банков гром; Уолл-стрит позволил своим врагам писать новые законы.
Как это было свойственно ему, Ламонт использовал разные голоса в разговорах с разными людьми. На частном обеде в 1934 году он сказал администратору по чрезвычайным ситуациям Гарри Хопкинсу: "Ну, если страна готова потратить тридцать миллиардов долларов за год, чтобы попытаться подлизаться к немцам, то я не вижу причин, по которым люди должны жаловаться на то, что она тратит пять или шесть миллиардов долларов на то, чтобы люди не голодали". Здесь он звучал как свободолюбивый либерал. Однако в беседе с канцлером казначейства Невиллом Чемберленом в том же году он похвалил Великобританию за то, что она преодолела депрессию благодаря разумной, старомодной политике, а не дефицитным расходам. Он пошутил: "Полагаю, я не должен считать вас лично ответственным за то, что вы прислали Кейнса и заставили нашего президента потратить еще Vi млрд. долл. на общественные работы".
Лучшим оружием, которым располагал банк Morgan для изменения политики "Нового курса", был Рассел Леффингвелл. С белыми волосами и носом Буратино он был похож на мудреца или старшего государственного деятеля. Он был всеядным читателем, человеком с широким кругозором, способным высказать убедительное мнение по любому вопросу. Леффингвелл наиболее взвешенно относился к "Новому курсу" и часто говорил друзьям, что Рузвельт спас Америку от революции в 1933 году. Он не боялся скандализировать Уолл-стрит, поддерживая отношения с президентом. Иногда он использовал своего друга Морриса Эрнста, либерального юриста, в качестве посредника в Белом доме, чтобы Уолтер Уинчелл и другие обозреватели не пронюхали о его влиянии. Однако даже Леффингвелл не смог сделать интеллектуальную перестройку, которую требовала чрезвычайная экономическая ситуация. Когда в октябре 1934 г. Рузвельт пригласил его в Белый дом для обсуждения новой программы общественных работ, Леффингвелл отверг этот план с ритуальными утверждениями, что он вызовет инфляцию и вытеснит частный капитал с финансовых рынков. Однако главной проблемой была дефляция, а рынки капитала были отнюдь не переполнены, а пусты. Леффингвелл был либералом XIX века и с трудом одобрял многие формы государственного вмешательства в экономику.
Во многих отношениях Дом Моргана был гигантом с мускулами, боявшимся, что его лоббистские усилия будут превращены оппонентами в доказательство коварной власти. К концу 1933 г. эфир заполнили демагогические голоса, приписывающие депрессию монетарной политике, проводимой под влиянием Уолл-стрит. Отец Чарльз Э. Кофлин, священник радио, разжигал старые костры прерий, разожженные когда-то Уильямом Дженнингсом Брайаном. Из своего храма Маленького цветка под Детройтом он вдохновлял свою общенациональную аудиторию рассказами о банке, который поработил Америку золотым стандартом, долгое время состоял в сговоре с британской короной и навязывал фермерам долги и дефляцию. То, что этот же банк приветствовал отказ Британии и Америки от золота, не имело ни малейшего значения. В ноябрьской передаче 1933 г., озаглавленной "Так идет битва!" Кофлин развенчал старые мифы о доме Морганов: "Кто, ради Бога, когда-либо обвинял Морганов в том, что они патриотизм этой страны? Кто не знает, что они уже много лет играют в британскую игру; что они платят налоги Англии и не платят Америке?"
Затем он привел в пример футбольную команду политиков - истуканов Моргана, которые ввергли Америку в депрессию:
А в сторонке сидит Дж. Пирпонт Морган - Кнут Рокне из старой гвардии, разведчик на жалованье Англии, мастер уклонения от налогов, стратег финансовых разборок... .
Есть два могущественных поколения Морганов - старшее, продававшее солдатам Гражданской войны оружие, которое не могло стрелять, и младшее, которое в последней войне выбивало деньги на еще большее количество оружия, которое стреляло безрезультатно. . . . Так на чем же вы остановились? Выбирайте между Рузвельтом и Морганами! Выбирайте между этими помазанниками рэкетиров с Уолл-стрит... и "новой сделкой"!
Отец Кофлин просил своих слушателей присылать по почте долларовые купюры. Позже выяснилось, что часть этих денег он использовал для спекуляций фьючерсами на серебро через личный счет в компании Paine Webber.
В этих грязных нападках Кофлина, прессы Херста и других изоляционистских органов прослеживалась мощная тема: Первая мировая война и Депрессия были спровоцированы одними и теми же банкирами с Уолл-стрит. Аргумент заключался в том, что банкиры втянули Америку в войну, чтобы защитить свои союзнические кредиты, а долги и репарации, вызванные войной, привели к депрессии, следовательно, Морганс и другие международные банкиры виноваты в участии Америки в войне и в депрессии. Для англофобских популистов это было удобное уравнение. Они могли использовать недовольство Уолл-стрит для аргументации против сближения с Великобританией, а также использовать изоляционистские настроения для давления на ужесточение банковского контроля. Дом Морганов был естественной мишенью для этой атаки.
Рузвельт был в таком же недоумении и раздражении от банкиров с Уолл-стрит, как и они от него. Он видел себя в том, чтобы спасти пациента с помощью радикальной операции, а не убить его. Его талант к экспериментам, к подхватыванию новых идей вызывал глубокую тревогу у банкиров, живших по священным, незыблемым законам. Чтобы попытаться наладить отношения, Рузвельт пригласил лояльного Моргану Джорджа Харрисона, преемника Бена Стронга в ФРС Нью-Йорка, в круиз на выходные на борту своей яхты Sequoia. Комментируя недоверие банкиров, Рузвельт с горечью
