На опасность негативной интеграции для режима Николая II указал в своем исследовании и Х. Ян, изучавший патриотическую культуру России эпохи Первой мировой войны. Он отмечал, что русскими писателями, художниками и актерами были созданы яркие образы врага, прежде всего германца, личинами которого были Вильгельм II, немец-колбасник, звероподобный солдат германской армии. Россия ясно осознавала, против кого ведутся военные действия, и это обеспечивало негативную интеграцию общества. Но позитивные символы общенационального объединения созданы не были, существовала явная разноголосица относительно того, за кого и за что ведется война. Не стал таким символом и образ Николая II1511.
С этим важным и интересным наблюдением историка можно согласиться лишь отчасти. Во-первых, не следует жестко противопоставлять негативную и позитивную интеграцию. В действительности они редко существуют друг без друга, чаще они как раз обуславливают друг друга. Во-вторых, можно утверждать, что в течение какого-то времени образ Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича объединял до некоторой степени людей разных политических взглядов (напомню, что этот востребованный образ не всегда соответствовал своему оригиналу). Но именно этот влиятельный персонифицированный символ национального объединения, архаичный по форме, но харизматичный по сути, образ, конкурирующий с образом «державного вождя», императора, стал уже в 1915 году представлять известную опасность для режима. Если люди либеральных взглядов изображали, искренне или нет, великого князя сторонником прогрессивных реформ, то немало монархистов видели в нем либо кандидата на роль «настоящего царя», либо спасителя отечества, которому мешают дурные советники «слабого» государя.
После смещения с поста Верховного главнокомандующего в глазах части людей великий князь теряет свою приобретенную харизму. Это находит свое отражение в слухах и в делах по оскорблению членов императорской семьи. Если ранее великого князя Николая Николаевича обвиняли прежде всего в жестокости и чрезмерной воинственности, то начиная с лета 1915 года он порой предстает как пьяница, вор и развратник, а иногда его даже именуют предателем. Грозный полководец в некоторых слухах начинает напоминать «царя-дурака». В то же время часть общества сочувствует великому князю, «сосланному» на Кавказ, он воспринимается чуть ли не как «жертва режима». Еще популярный в некоторых кругах опальный великий князь из символа общенационального объединения стал все более превращаться в один из символов оппозиционного движения.
Но и многие люди, вплоть до революции ощущавшие себя верноподданными императора Николая II, на деле переставали быть надежной опорой режима. Даже продолжая отождествлять себя не только с монархией, но и с царем, они могли искренне верить во всемогущество «немецкой партии» при дворе, могли возмущаться господством «темных сил», могли приходить в отчаяние, получая новые «доказательства» влияния Распутина и «правления» императрицы.
Кризис лета 1915 года и те приемы, при помощи которых режим преодолевал этот кризис, стали серьезным испытанием для процессов патриотически-монархической мобилизации военной поры. Особое значение имело решение царя взять на себя командование действующей армией и усиление вмешательства царицы в государственные и церковные дела, что сопровождалось новой волной слухов о возрастании политической роли Распутина. Показательно, что как раз в это время царской семьей и Министерством императорского двора прилагаются особые усилия к тому, чтобы популяризировать образы царя, наследника и царицы. Существенно корректируется их репрезентация, появляются новые образы. В это время меняется и практика наказаний за оскорбление члена императорской семьи. Применение этих статей Уголовного уложения ограничивалось в соответствии с высочайшим повелением 10 февраля 1916 года, вследствие чего появился секретный циркуляр министра юстиции, требовавший ограничения и смягчения наказаний за это преступление1512. Можно предположить, что множество подобных дел, поступавших в суды, могло создать почву для нежелательных политических демонстраций и негативно влиять на общественное мнение, а власти желали этого избежать. Характерно, однако, что усилия по пропаганде императора и императрицы существенно ослабевают с середины 1916 года. Образ царицы фактически исчезает из иллюстрированных изданий, меньшее внимание уделяется и царю. Вряд ли было случайным, что Николай II фактически прекращает свои пропагандистские поездки по стране. Похоже, что царь и царица ощущали, что они проигрывают в это время грандиозное пропагандистское сражение за сердца и умы своих подданных.
На возникновение революционной ситуации в канун Февраля особенно повлияла специфическая культура Мировой войны: неотложные задачи общественной мобилизации в разных странах, с одной стороны, требовали ограничения существовавших прав и свобод, но, с другой стороны, они объективно способствовали демократическим общественным процессам. Неудивительно, что после окончания войны в ряде государств вводится всеобщее избирательное право, проводятся социальные реформы. Правящие круги должны были платить по векселям, столь щедро раздававшимся обществу в годы войны. Мировой конфликт был весьма опасен для многих монархий: сама логика политической мобилизации вела к тому, что противоборствующие стороны использовали в смертельной борьбе идеологические арсеналы самых различных общественных движений. Разнообразный опыт антимонархической пропаганды просто не мог оказаться невостребованным, его использовали и пропагандисты Антанты, обличавшие германского императора, и немецкие публицисты, клеймившие русского царя.
В условиях России этот процесс имел свои особенности. С одной стороны, неотложная задача патриотической мобилизации общества требовала использования определенных символов и ритуалов монархии, при этом утилизировался и развивался богатый символический арсенал, созданный за время существования империи, использовался также и опыт других воюющих стран. С другой стороны, новые специфические социальные процессы, развивавшиеся во время войны, также требовали нового культурного оформления, поиска новых ритуалов и символов. Символотворчество этого периода имело важные политические последствия. В массовой литературе появился особый жанр, всевозможные «Тайны венского двора» и «Тайны дома Гогенцоллернов» соединяли эротику, детектив и изображения «красивой жизни», удовлетворяя плебейский интерес к жизни августейших противников, жизни действительной и выдуманной. Но сам стиль таких произведений, способствуя в первую очередь десакрализации враждебных государей, в конце концов порой подрывал и общие основы политической культуры монархизма. Поэтому неудивительно, что после Февраля те же самые авторы, используя те же приемы, быстро переключились на написание произведений, обличающих «тайны дома Романовых», «тайны Царскосельского дворца» и пр. Однако в поле влияния параноидального резонанса оказывались и многие трезвомыслящие современники. Даже видные историки, призванные в силу своей профессии относиться критически к источникам информации, необычайно легковерно воспринимали слухи о «предательстве императрицы» и «тайнах Царскосельского дворца». Шпиономания и ксенофобия военной поры порождали особое видение мира, легко «объясняющее» и нехватку продовольствия, и военные поражения, и невероятные политические назначения. Жертвами этого конспирологического дискурса, энергично и изобретательно создававшегося националистической пропагандой в годы войны, стали царица и царь.
Историки разных направлений признают, что Россия, выставившая на фронты Мировой войны самую крупную армию в мире, не выдержала экономической и социальной мобилизации: следствием перенапряжения существующей промышленной инфраструктуры и системы коммуникаций был транспортный кризис, расстройство финансов, дезорганизация снабжения городов. Это не могло не обострять социальный и политический кризис, в ходе которого с новой силой давали знать о себе общественные и политические конфликты разного рода, замороженные на некоторое время после начала войны. Но Россия не выдержала и сложных процессов патриотической мобилизации военного времени; эта мобилизация представляла вызов для неустойчивой политической системы. В условиях войны даже язык патриотического монархизма мог в известной ситуации оказаться крайне опасным, он перекодировался в соответствии с актуальными задачами, приобретал новые значения, оформляя разнообразные общественные движения, объективно направленные против существующего режима.
Как отмечалось во введении, религиозный философ С. Булгаков писал впоследствии о своей трагической любви к Николаю II, он даже упоминал о чувстве «влюбленности», которое он испытывал по отношению к последнему царю. Булгаков желал любить императора, однако объект его искренней политической любви не соответствовал образу идеального монарха. Свое сложное, мучительное отношение к последнему царю и последнему царствованию философ даже назвал «трагической эротикой».
