Следует вспомнить и прагматическое использование монархической риторики и императорской символики с целью политического и экономического лоббирования. Этот прием часто встречается и в упоминавшихся в этой книге делах по оскорблению членов царской семьи. Нередко русские крестьяне во время споров разного характера в деревне привлекали императора как своего символического союзника, провоцировали своего оппонента на оскорбление царя, а затем представляли его как политического преступника. Это было характерно и для мирного времени, спецификой же военной поры были новые противоречия: споры между беженцами и местным населением, ссоры с военнопленными враждебных держав, размещенными в деревнях, конфликты с сельскими властями по поводу новых поборов и повинностей, вызванных войной.
Царь привлекался в качестве заочного символического союзника не только участниками различных деревенских ссор, но и противоборствующими сторонами конфликтов совсем иного уровня. Споры вокруг противоречивых процессов «национализации» русской промышленности и государственного управления, науки и искусства, проходившие под лозунгами ликвидации «немецкого засилья»1507, сопровождались ссылками на авторитет императора. Этот прием использовали все противоборствующие стороны. Показательно, однако, что никто не стремился использовать в качестве такой символической союзницы императрицу, хотя, например, ее деятельность в качестве профессиональной сестры милосердия, ее новый образ легко могли бы стать символом для активисток женского движения, стремившихся использовать патриотический порыв военного времени для утверждения женщин в ряде профессий. Косвенно это свидетельствует о непопулярности последней царицы.
В то же время монархизм не непременно был связан с поддержкой войны. Многие противники войны искренне полагали, что она была навязана российскому государю его кровожадными слугами, и, протестуя против войны, они ощущали себя русскими патриотами и монархистами. Этот аргумент использовала и враждебная пропаганда Германии и Австро-Венгрии, которая утверждала, что главным виновником войны был великий князь Николай Николаевич, и противопоставляла ему миролюбивого императора. Этот же мотив встречается в некоторых делах по оскорблению великого князя, который считался главным «поджигателем войны» – антагонистом «миролюбивого» государя. Образ Николая II использовался, искренне или нет, в этих случаях как инструмент мобилизации и легитимации пацифизма, а это явно не соответствовало политическим намерениям самого царя.
Наконец, даже сама давняя формула «единства царя и народа» могла в известной ситуации представлять определенную проблему для монарха. Она нередко воспринималась как особый общественный договор эпохи войны, как взаимное политическое и символическое обязательство: если народ должен быть верен своему государю, то и царь должен быть верен своему народу. Различные действия императора во время войны со временем стали восприниматься как нарушение этого обязательства, что оскорбляло даже некоторых искренних сторонников монархии.
Порой даже монархически-патриотический подъем создавал немалые проблемы для сложившейся системы репрезентации монархии. Первая мировая война нанесла новый серьезный удар по исключительным полномочиям придворной цензуры. Действительно, любая попытка приостановить по каким-либо причинам публикацию изображения члена русской императорской семьи могла вызвать обвинения в антипатриотизме, что в условиях военного времени могло повлечь за собой очень серьезные последствия. Тем самым в оборот пускались такие образы монархии, которые не были санкционированы императором, которые не соответствовали актуальным политическим целям самого царя.
С другой стороны, бюрократическое регулирование репрезентации монархии порой затрудняло процесс патриотической мобилизации. Так, сухие отчеты Министерства императорского двора о поездках царя по стране, перепечатывавшиеся в газетах, не передавали атмосферу того энтузиазма, который действительно сопровождал порой его визиты. Публикация же корреспондентских отчетов в газетах встречала затруднения. Бюрократические процедуры, созданные в свое время для укрепления авторитета монарха и его семьи, в специфических условиях военного времени порой деформировали процесс патриотической мобилизации.
В исторической литературе уже неоднократно указывалось, что взрывчатая смесь воинствующего национализма, ксенофобии и шпиономании, получившая необычайно широкое распространение в годы Первой мировой войны, оказала дестабилизирующее воздействие на общественную ситуацию в России.
Немалое значение для судеб династии имело сфабрикованное военной контрразведкой «дело Мясоедова»1508. Возможно, что лица, инициировавшие соответствующие следственные действия и пропагандистские кампании, совершенно искренне полагали, что в условиях войны они своими поступками будут способствовать патриотической мобилизации русского общества и укреплению режима, однако, результат их усилий был противоположным. Впрочем, неверно было бы описывать ситуацию лишь как результат некоего неудачного циничного пропагандистского расчета: офицеры русской контрразведки и националистические журналисты нередко искренне верили тем невероятным конспирологическим построениям, которые они сами усердно изобретали и распространяли.
Нарастание германофобии в обществе также способствовало усилению настроений, опасных для режима. Антинемецкая пропагандистская кампания могла «переводиться» массовым сознанием как призыв к немедленной атаке на социальные верхи, популярные лозунги германофобов «прочитывались» порой антикапиталистически и (или) антимонархически, нередко удивляя тем самым создателей и распространителей милитаристских и националистических мифов эпохи войны. В некоторых случаях участники разнообразных конфликтов сознательно утилизировали в своих целях антинемецкую риторику: если консервативные политические и государственные деятели обвиняли левых в прогерманских симпатиях или даже сотрудничестве с врагом, то тот же самый прием даже с большим успехом использовался левыми против правых. Новые идеологические и пропагандистские орудия, изобретенные во время войны, необычайно быстро применялись политическими противниками против их создателей.
Но и националистическое по преимуществу массовое движение, использующее символику и риторику монархии, могло представлять порой немалую опасность для режима, что показали уже патриотические демонстрации кануна войны, сопровождавшиеся и строительством баррикад в центре столицы, и разгромом германского посольства в Санкт-Петербурге в 1914 году. Наиболее ярко опасность массового националистического движения проявилась в Москве в мае 1915 года (влияние этого события на политический кризис лета 1915 года порой недооценивается историками).
Антинемецкую и националистическую протестную струю можно увидеть и при изучении Февраля 1917 года, хотя последующие события затмили это важное измерение революции для многих современников и большинства историков. Ведь в дни переворота офицеры, адмиралы и генералы, фамилии которых воспринимались солдатами и матросами как немецкие (хотя и не всегда были таковыми в действительности), подвергались особой опасности: повстанцы стремились наказать предполагаемых «шпионов» и «предателей». Именно мщение коварному внутреннему врагу представлялось наиболее важной и актуальной задачей. Революция воспринималась нередко как освобождение от векового «немецкого ига», как свержение чуждой России «германской династии» Голштейн-Готторпов, лишь «прикрывающейся» родовым именем Романовых. Этот поток революции пытались использовать в своих целях некоторые сторонники «войны до победы»: «Мы победили немца внутреннего, мы победим немца внешнего!» – гласил распространенный лозунг1509.
Историки явно недооценивали роль националистической антинемецкой пропаганды в падении режима. Не только нелегальные издания социалистов и легальные газеты либералов, но и некоторые националистические органы печати, например «Новое время», внесшее солидную лепту в распространение настроений шпиономании и ксенофобии, по-своему активно готовили революцию. На дестабилизирующую роль этого влиятельного издания указывали уже в 1914 году даже некоторые министры. В 1915 году главы правительственных ведомств еще более резко критиковали «Новое время»1510. Шовинизм военного времени разъедал политическую систему многонациональной империи.
Негативная интеграция общества на основе ксенофобии и шпиономании оказалась чрезвычайно опасной для режима, она не только создавала дискурсивную рамку для политизации и углубления разнообразных социальных и политических конфликтов, но и регулировала их, объединяла на национальном уровне, бросая вызов власти.
