— Может быть, стоило просто попросить денег, и всё? — сквозь зубы выдавил он из себя. — Ты прекрасно знаешь, что я бы не отказал, — покачав головой, стараясь сдержать гнев, он сощурился и, глубоко вздохнув, добавил: — Вопрос лишь в том, что ты слишком гордая для того, чтобы сделать это!
Она молчала с минуту, даже больше, ошарашенная, уязвленная, не сразу нашедшая, что ему ответить. В груди колотилась боль, а в висках монотонная и уничижительная свирель терзала гулким биением.
— Когда-то я отказалась от гордости в угоду тебе, Вересов, — тихо заявила она, вскинув подбородок. — Но ты пренебрег мною. Больше подобного не повторится, моя гордость останется при мне!
Он не нашелся, что ей ответить, изумленный ее словами, и лишь молча стоял и смотрел ей вслед. А вечером после короткого стука, не дожидаясь разрешения, вошел к ней в комнату и положил на комод деньги.
— Я не знаю, сколько нужно, — сказал он, выходя, — надеюсь, что этого хватит, — и стремительно вышел, так на Дашу и не взглянув.
А когда через две недели она уехала, с ужасом осознал, насколько привык к тому, что она находилась рядом. Какое безрассудное ощущение… одиночества!..
Какие-то семь месяцев под одной крышей. Кому-то не хватает и целой жизни, чтобы привыкнуть к человеку, а ему хватило чуть больше полугода, чтобы привязаться к той, которая причинила ему боль, забрала отца, пусть и сделала это невольно, к той, которая не имела права врываться в его жизнь и ломать ее, разрывая в клочья мечты и разрушая надежды. К той, которой не должно было быть места рядом с ним.
Какая ирония была во всём этом, какая язвительная, уничижительная, прелестно ужасная шутка!
Он не желал признаваться, что ему не всё равно, где она сейчас. Отказывался принимать за факт, что ему ее не хватает. Желая скоротать вечера и пронизанные осенним холодом ночи, он проводил время с друзьями, согревался в объятьях шикарных красоток. Чтобы не чувствовать одиночества по утрам, пригласил Ольгу Дмитриевну пожить с ним, пока Даша не вернется. Задерживался на работе, углубляясь в дела и процессы, хотел даже взять отпуск за свой счет, чтобы слетать за границу и отвлечься. Но день шел за днем, приближая момент, когда воспитанница должна была вернуться в Москву, и он всё чаще стал задумываться, что не так они делают. Что конкретно он делает не так для того, чтобы наладить с ней контакт. Но ответа не находил, в результате придя к выводу, что, какими бы странными не были их отношения с Дашей, исправить что-либо он был уже не в состоянии.
Они ссорились редко и по пустякам. Из-за ее друга Павла Байера. Из-за его друзей. Но никогда их ссоры не выходили за те невидимые пределы, которые когда-то были ими же нарисованы. Будто существовал негласный предел, который они условились не переступать.
Он не одобрял ее дружбы с Байером, а она в ответ супилась и откровенно заявляла, что не желает видеть в квартире его друзей. Ему приходилось заткнуться и с клокочущей в душе яростью хладнокровно принимать ее друга. Для себя он этой дружбы не признавал и даже более того, — не понимал. Какая дружба может быть между нею и таким мужчиной, как этот?! Почему она с ним, Антоном, дружить отказалась, а с ним — дружит? Не только же дело в том, что она доверяет Байеру? Должна быть иная причина. И Антон не желал об этой причине задумываться, потому что в случае подтверждения это стало бы уже проблемой.
Шестнадцатилетняя девочка, влюбленная в мужчину, значительно старше себя!.. И Антон, как опекун, допустить подобного не имел права, потому и пытался препятствовать этой дружбе. Хотя, конечно, не это было единственной причиной. В глубине души он завидовал Павлу Байеру. Он был удостоен того, что самому Антону никогда не заслужить, — Дашину дружбу, хотя бы ее дружбу.
Антон просто заботился о ней. Материально в большей степени. Следил, чтобы она не гуляла допоздна, чтобы сообщала, где находится, или если думает задержаться. Но в полном смысле слова они так и не стали жить под одной крышей, они под ней сосуществовали. Она в своей комнате, он в своей, иногда встречаясь на кухне, в гостиной или в коридоре. Словно два бестелесных создания, заключенные в одну клетку, смирившиеся с совместных существованием, но так друг друга и не принявшие.
Это вначале он надеялся на что-то… хотя вначале и не надеялся, он желал поскорее от нее избавиться, и Даша никогда ему этого не забудет. Но потом, особенно после выяснения всей правды, он поверил, что для них с Дашей может быть возможен иной исход. Стоит только постараться, принять действительность и перестать жить только прошлым.
Он попытался сделать это, а она — отказалась. И они вновь оказались стоящими на нулевой отметке. Обреченные оставаться опекуном и воспитанницей с такими странными, не свойственными опекуну и воспитаннице отношениями. Слишком сильные натуры, чтобы заявить о собственной слабости.
Казалось, конфликты были неизбежны. Но они их избежали. Чудом, неизвестно по какой причине, но они почти не ругались, не выходили из себя и не выясняли отношения, словно решили забыть об этом, молчаливо решив не ворошить болезненные для обоих воспоминания.
Но, как оказалось, ни к чему хорошему это не привело, их жизнь бок о бок только обострилась, стала похожа на внутреннюю битву характеров, сокрытую за внешне бесчувственной, безжизненной оболочкой, стала подобной ходьбе по натянутому над пропастью канату, когда понимаешь, что следующий шаг может стать роковым, как бег по битому стеклу, движение вперед по лезвию бритвы, когда не знаешь, что тебя ждет — взлет или падение.
После ночи, когда он сорвался, что-то будто треснуло, а после разговора о Павле Байере возможность мирного существования разбилась вдребезги. Они будто не слышали друг друга. Он твердил ей одно, она верила в другое. Они жили как по надорванной струне, ступая шаг за шагом вперед, и не зная, не упадут ли в пропасть при следующем шаге.
У него появились женщины. Разные, много, всегда на пару ночей, не более. Но они не приносили успокоения его разгоряченному сознанию и телу, не дарили спокойствия и умиротворения, не награждали блаженным забытьем. И Антон опять мыслями возвращался к Павлу Байеру. Наверное, подобное забытье ему приносила Даша, в ее обществе он просто забывался, ничто его не беспокоило и не тревожило.
А у Антона… не было подобного забытья, умиротворения и спокойствия. У него не было такой Даши. Никого, походившей бы на нее. Он был один, дикий, загнанный хищник-одиночка. Раненый зверь. И в мгновения полного единения с собой и откровенного признания он сознавался, что завидовал Байеру, как человеку, у которого было то, чего не смог достигнуть он.
