167
Великий герцог и герцогиня Гессенские.
168
Между прочим, сестры просили «отпустить из Сибири в Германию стариков и детей, которых наши перевезли из Восточной Пруссии, когда были наши войска». «Скажи мне, – писала А. Ф. 28 ноября, – могу ли я об этом просить? (Дело идет о Беляеве и Хвостове.) Конечно, только совсем старых людей и крохотных детей». «Я распорядился, чтобы их отправили в Германию» – сообщил немедленно Царь. Между тем история с этими выселенцами из Восточной Пруссии такова. Кудашев сообщил 30 октября 14 г. Сазонову о «необычайном образе действий», придуманном в Ставке перед наступлением: «Всем мужчинам в рабочем возрасте будет приказано выселиться немедленно в глубь страны. Старики же, женщины и дети будут оставаться на местах под защитой наших войск. Этой мерой надеются обеспечить себя от подстрелов и пр. неприязненных действий franc-tireur’ob, а главное, произвести соответствующее впечатление (панику) на население впереди путей нашего наступления». На практике в Сибирь попали и старики, и дети…
169
Облик этого великосветского авантюриста обрисован мною в книге «Легенда о сеп. мире».
170
Анекдотическая история с хиромантом Перреном, очень интересовавшим Комиссию, рассказана там же.
171
Хорошо еще, что члены Комиссии не имели возможности познакомиться с дневником секретаря французского посольства в Петербурге гр. Шамбрэна, который впоследствии был им опубликован под видом писем к своей невесте в Париж. Из этих записей они узнали бы, что в Петропавловской крепости, находившейся в ведении военного министерства, немецкие шпионы (вспомним, их там было 300 человек!) пользовались исключительным покровительством – получали даже свежие номера германских газет и проводили в камерах время за русским самоварным чаепитием… Все это гр. Шамбрэн узнал 4 марта от освободившегося в дни революции заключенного в одном из равелинов «русской Бастилии», некоего Шубина-Поздеева. В эту отсебятину сотрудник эмигрантских «Посл. Нов.» уверовал. Еще бы! – ведь Петропавловская крепость была в ведении ген. Никитина, дочь которого была ярой поклонницей знаменитого «старца». Мы видели, что в другом случае аналогичное легковерие проявили и члены следственной Комиссии.
172
Это был А.А. Хвостов. Он показывал в Комиссии: «Следствие по делу Сухомлинова шло… под моим руководством, и принятая мера пресечения – содержать под стражей и заключение в крепости – исходили также от меня. Принята эта мера была не столько в видах безопасности, сколько в видах соблюдения достоинства судебной власти. Преступление было также тяжелое, и улики были настолько сильны, что мера пресечения – содержание под стражей – была несомненно необходима». Тут же, однако, Хвостов, в противоречие со сказанным, говорил: «Сухомлинов находился в нравственной зависимости от жены, и можно было всегда опасаться, что она поможет ему принять меры к побегу(!). Если бы такой побег случился, никто бы не поверил, что правительство об этом не знало». Отношение Штюрмера, – добавлял свидетель, – «было, как и всегда на словах, согласно с моим отчасти, пожалуй, потому, что я несколько напугал его возможностью побега».
173
В воспоминаниях свое показание в Комиссии, желавшей во что бы то ни стало найти крамолу в действиях Царя, Родзянко охарактеризовал словами, что он 5 часов подряд защищал Николая II. Не всегда это было так.
174
Для большевистского историка Покровского «не только возможно, но даже несомненно, что Николай II сжег все бумаги, касающиеся сепаратного мира, воспользовавшись попустительством, которое делало ему Временное Правительство». Ни на чем не основанное априорное убеждение Покровского, конечно, не может служить доказательством того, что бумаги, подлежавшие сожжению, действительно существовали.
175
Так же думали и в Париже, как доносил в Лондон английский посол во Франции – Берти.
176
Было выше указано, что это не соответствовало действительности, поскольку речь идет о конце марта.
177
Интервьюеру «Возрождения» Терещенко заявил: «Последние 14 лет я совершенно уклонился от каких-либо политических выступлений. Так же намерен поступать и впредь». Мне неизвестны мотивы молчания в тех случаях, когда дело идет о разъяснении прошлого, что нельзя назвать «политическим выступлением». Однако только обмен мнениями современников может разъяснить то, что для историка подчас не может быть установлено документами. Вероятно, Терещенко, как человек, занимавший ответственный пост в революции, подготовлял мемуары, которые для него являются своего рода общественной отчетностью.
178
Думаю, что читатель на основании приведенных раньше фактов сам введет необходимые поправки в противоречивые изложения Керенского.
179
Припомним, что в мартовско-апрельские дни этот вопрос задавал Милюков.
180
В своих интервью он высказывался еще более решительно. Даже о первых днях революции в связи с выступлением в московском совете 7 марта он говорил сотруднику «П.Н.»: «Я обладал полнотой власти, мог действовать вполне свободно и ни с кем не собирался играть в прятки». Современники склонны к аберрациям.
181
В показаниях Соколову Керенский ответ излагал так: «Английское правительство не находит возможным оказать гостеприимство б. Царю – впредь до окончания военных действий. Пэрс, соединяя воедино два момента, в предисловии к книге Керенского этот ответ относит к мартовскому (по старому стилю) эпизоду, рассказанному дочерью Бьюкенена.
182
Его не было (см. «Дневник» Нарышкиной).
183
Дионео пошел еще дальше: «Судя по всем обнародованным уже фактам, Л. Джордж хотел жизнью семьи Николая II «унять популярность не у русских, которые его совершенно не интересовали, а у «левой” Англии. Л. Джордж страшно преувеличивал тогда силы английских коммунистов… Когда русские коммунисты поставят памятник екатеринбургским убийцам, то на пьедестале непременно должна быть изображена фигура «маленького валийца”. Без него дети Николая II были бы теперь в безопасности в Англии». Не говоря уже о публицистической гиперболе, заключающейся в приведенных строках, самая постановка вопроса, связывающая революционные события с екатеринбургской драмой, представляется неправильной.
184
Мораль всегда отступает на задний план в политике. Только этим возможно объяснить противоестественное явление, что участник убийства в Екатеринбурге был допущен в Польшу в качестве советского посла.
185
Выдержки из воспоминаний Л. Джорджа привожу в переводе Коковцева.
186
Милюков говорит, что об этом ему в Лондоне намекал сам Бьюкенен.
187
Это «кроме того» всегда покрывает в мемуарах противоречия.
188
Мы ниже приведем русское свидетельство, показывающее, что то особое дружественное отношение к Царю, которое Бьюкенен подчеркивает в воспоминании, преувеличено мемуаристом: в действительности посол был довольно равнодушен к личной судьбе Николая II.
189
Керенский здесь повторял лишь то, что писал в «Воле России» в 1921 г.
190
Дания выплыла на сцену, очевидно, потому, что о ней, как о возможном убежище, было упомянуто Львовым в показаниях Соколову. Естественно, о маленькой Дании, находившейся в непосредственной близости от Германии, не могло быть речи. Что касается испанского предложения, то Керенский на докладе процитировал ответ Терещенко на его специальный запрос: «Испанский посол с большим участием от имени короля справлялся о царской семье, но предложения об убежище не помню». Такого предложения и не было, как видно из воспоминаний Неклюдова, со стокгольмского поста в дни революции перемещенного в Мадрид. Когда Неклюдов вручал свои доверительные грамоты, Альфонс ХIII просил передать правительству его «горячую просьбу» об освобождении царской семьи – король был бы крайне счастлив, если бы знал, что семья находится в полной безопасности. «Мне положительно известно, – ответил Неклюдов, – что Временное Правительство только и мечтает о том, чтобы разрешить Государю Императору выехать за границу. Если оно этого не делает, то только из-за крайних элементов. Мое официальное вмешательство, идущее из-за границы, несомненно раздражит эти крайние элементы, и агитация, которая будет вызвана этим выступлением, скорее может повредить несчастным тобольским изгнанникам». Некоторая неряшливость мемуариста, говорившего будто бы испанскому королю о тобольских узниках, может ввести в заблуждение – не надо забывать, что вручение верительных грамот происходило в дни премьерства Львова, когда Император и его семья находились в заключении в Царском Селе (в Мадрид Неклюдов был назначен в апреле, т.е. еще при Милюкове).
