248
Газеты через некоторое время сообщали, что под арестом в «доме свободы» (только иронически можно продолжать так называть б. губернаторский дом) в Тобольске находятся лишь Царь и Царица, а семья под надзором (напр., сообщение «Рус. Сл.» 17 авг.).
249
В дневнике Николая II записано 6 го: «Как только пароход пристал, начали выгружать наш багаж. Валя (т.е. Долгоруков), комиссар-комендант отправились осматривать дома, назначенные для нас и свиты. По возвращении первых узнали, что… переезжать… нельзя». И 13 го: «В 101/2 я сошел с комендантом и офицерами на берег и пошел к нашему новому жилищу… Пошли осматривать дом, в кот. помещается свита. Многие комнаты… имеют непривлекательный вид. Затем пошли в так называемый садик, скверный огород, осмотрели кухню и караульное помещение. Все имеет старый заброшенный вид».
250
Панкратов воспроизводит инструкцию, им полученную 21 августа, но эта инструкция определяла права комиссара и лишь в п. 2 говорила о какой-то инструкции, «данной Вр. Пр.». Не была ли это та самая «инструкция», отрывок которой случайно попался следователю Соколову?
251
Насколько неправомочен был комендант в установлении внутреннего режима для заключенных, показывает тот факт, что даже вопрос о посещении церкви мог быть разрешен лишь по приезде постоянного комиссара.
252
Отсюда ясна произвольность заключения некоторых мемуаристов, приписывавших инцидент с Хитрово смене правительственного комиссара. Макаров, который якобы был отозван за попустительство, уехал, как мы знаем, из Тобольска 14 го, т.е. за четыре дня до появления злосчастной фрейлины. Ее приезд, вызвавший стихотворную сатиру Гендриковой по поводу переполоха властей, значительно усложнил положение в Тобольске, в котором начались необычайные для захолустья строгости. К приезжающим стали относиться с такой «подозрительностью», что слишком демократический правительственный комиссар, не показавший всех своих документов, по прибытии чуть не попал для «выяснения личности» в милицию и с миллицинером был препровожден в дом Корнилова, где проживал начальник особого отряда полк. Кобылинский.
253
При несомненном наличии известных реставрационных моментов в общественном движении августовских дней, контрреволюционные настроения широких кругов, готовых поддерживать требования верховного главнокомандующего, все же в общем были далеки от того, что можно назвать политической реакцией.
254
«Я быстро сблизился с ним и от души полюбил его. Взаимные наши отношения с ним установились самые искренние».
255
Если для Жильяра Панкратов – тип «сектанта-фанатика», но человек «мягкий», то Никольский – «настоящее животное»: «ограниченный и упрямый, он ежедневно изощрялся в измышлении новых оскорбительных притеснений». Такую же приблизительно характеристику дал и Гибс в показаниях перед следователем.
256
Соколов на основании некоторых показаний инициатив Никольского приписывает инцидент, разыгравшийся с тем вином (бутылка Рафаэлевского вина), о котором, со слов Макарова, особо упомянул в своем донесении в Лондон Бьюкенен. Когда вино прибыло в Тобольск, будто бы Никольский собственноручно разбивал топором ящики и бутылки. Впрочем, здесь все повествователи рассказывают по-разному. Так, в изображении Мельник ящик не раскупоренным был спущен в Иртыш после долгих споров в солдатском комитете отряда особого назначения. Совсем по-другому рассказал эту «скверную» историю, которая чуть-чуть не разыгралась в драму, Панкратов… «При перегрузке с жел. дороги на пароход в гор. Тюмени один ящик разбился и из него запахло вином. Один из пассажиров, солдат тыловик, сразу «унюхал”, как он потом рассказывал, и сообщил своим товарищам. По прибытии в Тобольск они пустили утку, что вино везется для офицеров отряда особого назначения… Ко мне явилось несколько солдат тыловиков… в сопровождении нескольких из нашего отряда… Я распорядился послать офицера со взводом солдат охранять кладь. Унюхавшему тыловику очень это не понравилось. Он начал агитировать тут же против нашего отряда – особенно против офицеров… Толпа растет все более и более, все из пришлых солдат (может быть, даже и не солдат), которых за последнее время в Тобольске скоплялось до 2000. Это все демобилизованные, пробиравшиеся домой. Порой они осаждали губернский комиссариат и городскую управу, требуя отправки, подвод и продовольствия… Чтобы быстрее добиться их успокоения, я… послал за городским головой и начальником милиции; явился и председатель тобольского исполкома, врач Варнаков». Панкратов просил милицию принять на хранение вино до официального выяснения, кому оно назначалось. Начальник милиции запротестовал: «народ узнает, нас разгромят». За пять недель до того в Тобольске был уже «винный погром». Отказалась и городская управа, и Варнаков предложил оставить вино на дворе дома, где помещалась свита: «у вас свой отряд». Панкратов отказался последовать этому совету: «Около нашего дома и губернаторского будет скопляться горючий материал и приманка… скорее прикажу уничтожить вино. Повторил свое предложение (передать в больницы) с большей настойчивостью, ибо по собравшейся толпе и по растущему недовольству против наших офицеров ясно вижу, что надо действовать решительнее, иначе придется разогнать оружием… Собравшаяся уже толпа, серая и темная, ждала наступления вечера… Надо было выбирать между уничтожением вина и уничтожением людей. Выбор ясен. Был составлен протокол, который я подписал. И все вино в присутствии начальника милиции, городского головы и под наблюдением моего помощника и одного офицера было выброшено в Иртыш. Недовольная толпа растаяла». Обе версии соединил Царь в своей записи 23 сентября: «…после долгого увещевания (солдат «здешней дружины») со стороны комиссара и др. было решено все вино отвезти и вылить в Иртыш. Отход телеги с ящиками вина, на котором сидел пом. комиссара с топорам в руках и с целым конвоем вооруженных стрелков сзади, мы видели из окна перед чаем…» Конечно, по-своему рассказал Быков для советского читателя. При перегрузке ящиков в Тобольске солдатами отряда особого назначения «один из этих ящиков разбился. В нем оказалось 20 четвертей спирта. Солдаты охраны тогда решили вскрыть и другие. В одном из них оказался также спирт, а в остальных вино. Это вызвало возбуждение среди солдат охраны и местных тобольских жителей. Все вино и спирт тут же на пристани было вылито в Иртыш».
257
В воскресенье 24 го, после истории с вином, – отметил Царь, – не пришлось идти в церковь, «опасаясь чьей-то возбужденности».
258
Мемуарист усматривает даже злостную бесцеремонность чиновников почт.-тел. ведомства, которые возвращали иногда телеграммы с опровержениями газетных уток и басен за ненахождением адресатов.
259
По словам Панкратова, он рассказал о своих мотивах Боткину для того, чтобы избавиться от «бесконечных разговоров», так как Боткин, как врач, настаивал на этих прогулках. Это было уже тогда, когда «толпа неизвестных лиц» в солдатских шинелях бродила по Тобольску и с особым ударением кричала: «кровушку проливали».
260
Панкратов рассказывал и о своем заключении в Шлиссельбурге, о хождении по этапам, о жизни в ссылке. Семья прочитала воспоминания Панкратова «Возвращение в жизнь» – о выходе из Шлиссельбургской крепости после 14 летнего заключения. Зубной врач Кострицкий, приехавший в Тобольск для лечения семьи, рассказывал Панкратову, что все были в восторге от воспоминаний, но не верили в возможность такого долгого заключения. И хотя Царь в раздражении назвал в дневнике комиссара «поганцем», и хотя А.Ф. в позднейшей переписке называла «наш ужасный комиссар», в действительности отношения были иные. Недаром, прослышав о занятии Панкратова с солдатами, о лекциях в Народном Доме, родители через Кострицкого щупали почву: не согласен ли он преподавать детям. Панкратов отказался, считая это несовместимым с занимаемым им положением. Едва ли это не было после октябрьского переворота – Кострицкий прибыл в Тобольск 17 октября.
261
Возможно, что в этих эмигрантских слухах и сплетнях, получаемых от русских и иностранных агентов контрразведки, и в частных разговорах и была известная доля истины.
262
Марков-»маленький» повествует, как он на юге организовывал в целях сокрытия конспирации «клуб темных сил» – бесшабашную компанию 12 офицеров, проводившую время за бутылкой вина.
263
А. Ф. сжигала письма Вырубовой и просила также поступать и с ее письмами. «Только обещай мне сжечь все мои письма, так как это могло бы тебе бесконечно повредить, если узнают, что ты с нами в переписке» (10 дек.); «они не должны догадаться, что мы их обманываем, а то это повредит хорошему коменданту, и они его уберут». Вырубова сохранила некоторые письма, и теперь мы должны быть ей за то благодарны. Некоторые письма А. Ф. тщательно конспирировала и писала от имени «грешной сестры Феодоры» и «возлюбленной сестрицы Серафимы». Конспирация была очень наивна и прозрачна, ибо иногда А. Ф. тут же в письме проговаривалась: напр., как «у меня в Ливадии».
