И напоследок сопоставим «Песню о вещем Олеге» со стихотворением «Про глупцов», написанным десять лет спустя.
В раннем тексте фигурируют седые волхвы, а в позднем — седой мудрец («Жутко умный, седой и лохматый»), причем все они названы властью стариками: «Напился, старик, — так пойди похмелись!» = «Зря не выказал старый почтенья» (в черновике: «Не дождется старик возвращенья»; АР-7-188).
Как видим, в обоих случаях поэт выступает в образе старого пророка (пророков) и говорит о себе в третьем лице. Власть же представлена соответственно в образе князя Олега и его дружины (в первом случае) и трех великих глупцов (во втором). И реагирует она на предостережения волхвов и совет мудреца одинаково: дружина топчет волхвов конями, а мудреца ожидает арест.
Теперь вернемся к «Сказке о несчастных лесных жителях» и отметим неожиданное сходство между «наездом» Ивана-дурака на Кащея бессмертного и «наездом» Соловья-разбойника на Змея Горыныча в «Песне-сказке про нечисть» (1966), причем оба выражены при помощи одинакового стихотворного размера: «Свистнул, крикнул: “Ах ты. рожа. / Гад заморский, паразит!”» = «Но Иван себя не помнит: / “Ах ты. гнусный фабрикант!”» (кстати, Кащей тоже, по сути, является «заморским», поскольку живет «на краю края Земли»; а выражение, аналогичное заморскому гаду, употребит и сам поэт в «Сказочной истории», где будет описывать свое знакомство с Мариной Влади: «И заморские ехидны, / Кино-, фотогерцогини / Зло шептали, что Марине / Глупо так себя держать»; АР-14-154); «Убирайся без бою, уматывай!» = «Так умри ты, сгинь, Кащей!». Такую же позицию по отношению к «заморским» посетителям займет в «Марше антиподов» (1973) лирическое мы: «Мы гоним в шею потусторонних — / Долой пришельцев с других сторон!» (для сравнения — в черновиках «Песни-сказки про нечисть» ведьмы хотят прогнать «заморского» Змея Горыныча: «Гнать в три шеи, ишь ты, клещ, отоварился!» /1; 526/); и в «Песне глашатая» (1974), где звучит призыв избавиться от Соловья-разбойника, угрожающего безопасности царства: «Покажите-ка удаль, ухарство, — / Прогоните разбойника прочь!» /4; 401/. В последнем случае, как легко убедиться, Соловей-разбойник выполняет функцию Змея Горыныча из «Сказки про нечисть», то есть они как бы меняются местами: «'Убирайся без бою, уматывай!» /1; 259/ = «Чтобы впредь Соловьи- / лоботрясы / Убрались во свои / восвояси» /4; 401/ (процитируем также раннюю редакцию «Разговора в трамвае», где лирический герой вновь предложит своему оппоненту «убраться без бою»: «.Драться не хочу, не старайтесь! / Вот вам два рубля — убирайтесь]» /5; 498/).
Как видим, образ Соловья-разбойника у Высоцкого двояк: с одной стороны, это враг («Песня глашатая», «Песня Соловья-разбойника и его дружков»), а с другой — чуть ли не сам поэт, которому во многом была близка «лихость» этого персонажа («Песня-сказка про нечисть»). Поэтому в «Серенаде Соловья-разбойника» (1974), написанной к фильму «Иван да Марья», главный герой будет выведен уже как откровенное alter ego автора, поскольку в этом фильме Высоцкий сам собирался сыграть роль Соловья-разбойника.
Что же касается Кащея бессмертного, то он, как было показано выше, представляет собой собирательный образ советских чиновников. Но нет ли за ним какого-то конкретного прототипа?
Выдвинем свою версию.
Как известно, в октябре 1964 года главным идеологом страны и вторым человеком в государстве после Брежнева стал Михаил Суслов (в 1966-м вошел в состав Политбюро ЦК КПСС). На момент написания песни ему было 65 лет.
По словам главного редактора «Комсомольской правды» Бориса Панкина, «Михаила Андреевича Суслова Кощеем называли многие. Для этого достаточно было на него посмотреть. Или послушать. Длинный, тощий. С острым носом на маленьком высохшем личике. Худосочная челка, косо спадающая со лба»[1068].
Для сравнения — в песне Высоцкого этот самый Кащей «от любви к царице высох и увял» (а Мао Цзедун от любви к артистке «похудал» /2; 70/).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Так вот, отношение этого «Кащея» к Высоцкому было резко отрицательным: «За Володей бдил лично Суслов, об официальной концертной работе и речи с ним не вели. Была одна лазейка — выступления в ДК и в клубах с путевкой общества “Знание”, куда вписывали: “Лекция-концерт”»[1069] [1070] [1071] [1072] [1073] [1074] [1075].
В разговоре с Анатолием Меньшиковым Высоцкий посетовал, что его «концерты срываются: из десяти восемь — отменяются по воле партийных сошек и КГБ, по распоряжению Суслова на Апрелевском заводе уничтожен тираж его первого диска-гиганта, о выпуске которого он мечтал всю жизнь. Власти пошли на гигантские потери в угоду идеологии»859
О таком же отношении к поэту свидетельствует и следующий эпизод: «…один из ведущих лекторов ЦК в выступлении процитировал Владимира Высоцкого. Об этом донесли всемогущему М.А. Суслову. Разразился скандал, и лишь безупречная репутация работника и самоотверженная позиция коллег не дали сломать талантливому парню жизнь»860.
Кроме того, Суслову приписывается следующее высказывание о Высоцком: «В его песнях есть неконтролируемый подтекст»8*1.
Поэтому и отношение Высоцкого к нему был самым недвусмысленным. По словам Анатолия Утевского: «…однажды Володя сказал мне, что все эти гонения на него — дело рук Суслова»862. Более того, ненависть Высоцкого к Суслову год от года росла и в итоге стала запредельной. Узнав, что ЦК запретил ему играть роль эсера Савинкова в фильме Сергея Тарасова «Петерс» (1972), Высоцкий сильно расстроился: «Вдруг Володя говорит: “Всё равно я его достану!”. Мы говорим: “Кого?”. Ну, имелось в виду — небезызвестный Суслов. Серый кардинал, как мы называем»86з. В более ранних воспоминаниях И. Бровина встречается такой пассаж: «У меня до сих пор перед глазами Высоцкий, который кулаки сжал: “Я его достану!”»ш. А в «Сказке о несчастных о лесных жителях» Иван сжимал меч-кладенец и тоже хотел уничтожить своего врага: «Так умри ты, сгинь, Кащей!».
Теперь от образов власти перейдем в образу автора.
Черновой вариант «Сказки о несчастных лесных жителях» содержит интересную параллель с песней «Случай» (1971), где лирический герой также сталкивается с «большим человеком» в лице директора ателье: «Как увидел утром — всхлипнул. / Поделом же дураку!» /2; 32/ = «Я шел домой под утро, как старик <…> Ну что ж, мне поделом и по делам…» /3; 126/.
На пути к тюремному зданию, в котором находится царица, Ивану предстоит преодолеть сопротивление лесной нечисти: «Началися его подвиги напрасные, / С баб-ягами никчемушная борьба». Позднее этим же словом поэт охарактеризует свою борьбу с властью (со «стеной»): «Напрасно я лицо свое разбил: / Кругом молчат — и всё, и взятки гладки» (1976). А о столкновении с «баб-ягами» он скажет и в «Моей цыганской» (1967): «Вдоль дороги — лес густой / С бабами-ягами. / А в конце дороги той — / Плаха с топорами». Последние строки почти буквально повторятся в черновиках «Разбойничьей» (1975), где автор будет говорить о себе как о «молодце» (а в «Сказке о несчастных лесных жителях» действует «.добрый молодец Иван»): «Шел без продыха, без сна / По лихой дороге. / Та дорога — мать честна! — / Кончилась в остроге» (АР-6-170) («в конце» = «кончилась»; «дороги той» = «та дорога»; «плаха с то-
порами» = «в остроге»). Причем если дорога «кончилась в остроге», то и Иван-дурак держит путь в конец дороги: «На краю края Земли <.. > В этом здании царица в заточении живет». Еще в одном позднем стихотворении — «Про глупцов» — конец дороги соседствует с мотивом заточения в тюрьму главного героя (мудреца, являющегося оборотной стороной Ивана-дурака, — как две стороны одной медали): «Вот и берег — дороге конец. / Откатив на обочину бочку, / В ней сидел величайший мудрец, — / Мудрецам хорошо в одиночку. <…> И у сказки бывает конец: / Больше нет у обочины бочки — / В “одиночку” отправлен мудрец. / Хорошо ли ему в “одиночке”?».
