Родился Алексей Иванович Мусин-Пушкин в 1744 г. в старинной дворянской семье. В 1757 г. поступил в Петербургское артиллерийское училище. По выходе из него до 1772 г. служил в артиллерии адъютантом при любимце Екатерины графе Г. Г. Орлове. Уже в эти годы он проявлял интерес к русской литературе и литераторам.[См. его письмо 1769 г. к А. П. Сумарокову о Вольтере: Отрывки из переписки А. П. Сумарокова (1755–1773 гг.)//Отечественные записки. 1858. Т. 116. № 2. С. 584–585.] Во время длительного путешествия по Германии, Англии, Франции, Швейцарии, Голландии и Италии (1772–1775 гг.) собрал большую коллекцию картин, эстампов и бронзы. Сразу же по возвращении в Россию в 1775 г. получил придворный чин церемониймейстера, а в 1789 г. стал директором училища «чужестранных единоверцев». По представлению E. Р. Дашковой удачливый вельможа в том же году (17 ноября 1789 г.) был избран членом Российской Академии наук.[Сухомлинов М. И. История Российской Академии. СПб., 1885. Вып. 7. С. 162 и др.] 26 июня 1791 г. Мусин-Пушкин был назначен обер-прокурором Синода.[ЦГИА, ф. 797, 1791 г., ед. хр. № 31; Благовидов Ф. В. Обер-прокуроры Святейшего Синода в XVIII и в первой половине XIX столетия. Казань, 1899. С. 272; Бирюков Н. А. Эпизод из жизни П. А. Словцова//Исторический вестник. 1904. Сентябрь. С. 883–884.] Хотя в дела Синода он не вмешивался, но свое пребывание на этой синекуре использовал с максимальной для себя выгодой. И дело не ограничивалось только бесконтрольной тратой штатных сумм ведомства. В эти годы Екатерина II проявляла большой интерес к российской истории. Предприимчивый вельможа решил использовать эту страсть императрицы для того, чтобы войти в фавор.[Об интересе Мусина-Пушкина к собиранию редкостей сохранился рассказ японского капитана Кодаю, побывавшего в 1791 г. в Петербурге. «Мусин-Пушкин, — пишет он, — житель Петербурга, был человеком редкой любознательности. У него было много старинных вещей. Среди них большой „элекитер“ [?] в 2 кэн шириной и 3 кэн (т. е. 3.6 х 5.4 м. — А. 3.) длиной…» (Кимура С., Накамура Ё. Изучение древнерусской литературы в Японии // ТОДРЛ. М.; Л., 1962. Т. 18. С. 585).] Уже в августе 1791 г. он добился издания указа о присылке к нему в Синод рукописей исторического содержания из всех монастырей. Началась также бурная собирательская деятельность обер-прокурора. Источником ее были не только отдельные приобретения, но и тот фонд «летописцев», который образовался в Синоде.[См. возбужденное новым обер-прокурором Синода В. А. Хованским обвинение Мусина-Пуш-кина в присвоении монастырских рукописей (ЦГИА, ф. 797, on. 1, д. 1522). О нем см.: Ю. К. {Бегунов}. В секторе древнерусской литературы//РЛ. 1963. № 3. С. 232.] Почти одновременно Мусин-Пушкин с помощью И. Н. Болтина стал выпускать в свет одно за другим издания источников, первыми из которых были «Правда Русская, или Законы великих князей Ярослава Владимировича и Владимира Всеволодовича Мономаха» и «Книга Большому чертежу, или Древняя карта Российского государства» (1792 г.). Деятельность Мусина-Пушкина получила высочайшее одобрение, и 22 сентября 1792 г. он был пожалован орденом Владимира Большого Креста второй степени. Одновременно в его распоряжение передали типографию Горного корпуса, где синодальный прокурор издал «Духовную в. кн. Владимира Мономаха детям своим» (1792 г.) и «Историческое исследование о местоположении Древняго Российского Тмутараканского княжения» (1794 г.). Отныне Мусин-Пушкин сделался как бы придворным консультантом по историческим вопросам. 11 марта 1794 г. по указу императрицы он стал ввиду длительной болезни Бецкого «преемником» президента Академии художеств. Уже в декабре Мусин-Пушкин вступил в конфликт с советом Академии по поводу выбора директора и добился того, что императрица отменила определение совета «яко недельное».[Кондаков С. Н. Юбилейный справочник императорской Академии Художеств 1764–1914. СПб., 1914. С. 19.] 15 сентября следующего года любимец императрицы сделался окончательно президентом Академии художеств, а незадолго до смерти своей высочайшей покровительницы был награжден орденом Александра Невского.
Сразу же после смерти императрицы звезда Мусина-Пушкина закатилась. Уже в 1796 г. Павел I ликвидировал училище «единоверцев», а в 1797 г. уволил Му-сина-Пушкина с должностей президента Академии художеств и обер-прокурора Синода, пожаловав ему титул графа и назначив сенатором. Умер граф 1 февраля 1817 г.
Для того чтобы разобраться в истории приобретения Слова о полку Игореве Мусиным-Пушкиным, нужно последовательно рассмотреть четыре вопроса: 1) был ли сборник, содержавший Слово, написанным единовременно или составным; 2) если он был составным, то кто был предшествующим владельцем хронографа, входившего в состав Мусин-Пушкинского сборника; 3) кому до Мусина-Пушкина принадлежала рукопись Слова; 4) находилось ли Слово в составе хронографа или всего Мусин-Пушкинского сборника в момент его приобретения синодальным обер-прокурором.
Начнем с первого вопроса. Его решение во многом зависит от того, был ли сборник написан одним почерком или содержал разновременные рукописи. Сами издатели сообщают очень глухо: «Подлинная рукопись по своему почерку весьма древняя».[Ироическая песнь. C. VII.]
Столь неопределенная характеристика показывает, что публикаторы колебались в более точной датировке рукописи хронографа, но до нас дошли свидетельства пяти лиц, видевших рукопись сборника со Словом о полку Игореве Первое из них принадлежит самому Мусину-Пушкину. В 1813 г. он писал Калайдовичу, что рукопись со Словом написана «довольно чистым письмом. По почерку и по бумаге должно отнести оную переписку к концу XIV или к началу XV века».[Калайдович К Ф. Биографические сведения о жизни… С. 35.] Датировка Мусина-Пушкина резко противоречит показаниям других очевидцев и в литературе не была принята. Считалось, что мало сведущий в палеографии вельможа просто ошибся, определяя по почерку время создания рукописи со Словом.
Сборник видел и другой издатель Слова — А. Ф. Малиновский. Возможно, он слабо разбирался в палеографии древних памятников и позднее дал себя обмануть А. И. Бардину, продавшему ему собственного изделия «список» Слова как древнерусскую рукопись. В 1815 г. Малиновский датировал рукопись Слова XVI в. («Сие произведение российской словесности XII столетия издано было… с рукописи XVI века»),[Дмитриев. История первого издания. С. 155.] а незадолго до смерти рекомендовал выставить ту дату, которую давал граф.[ «От издателей А. Ф. Малиновский утвердил мнение, Мусиным-Пушкиным свету сообщенное, — именно, что подлинная рукопись… принадлежала к концу XIV в.». Он «горько жаловался на критиков и завещал (так случилось!) выставить этот самый век подлинной рукописи». Дубенский Д. Слово о плъку Игореве. М., 1844. C. VIII.] Противоречивость показаний Малиновского не позволяет нам признать их надежными свидетельствами.[Впрочем, XVI в. датировал рукопись Слова, очевидно, не один Малиновский. Во всяком случае в письме В. М. Перевощикову от 27 января 1829 г. митрополит Евгений писал: «Мусин-Пушкин, нашедший ее, уверял, что она найдена в книге письма XIV века, другие, видевшие книгу, уверяли, что она не старее XVI века» (ЦГАЛИ, ф. 46, Бартенева, оп. 4, ед. хр. 2, л. 72 об).] Зато гораздо более существенно сообщение Калайдовича, который записал в своем дневнике следующее: «Карамзин полагает, что Песнь Игорева написана не в конце XVI (очевидно, описка: вместо XIV. — А. 3.) и не в начале XV века, но в исходе сего столетия».[Полевой. Любопытные замечания. С. 17.] Мнение Карамзина приведено Калайдовичем как контроверза Мусину-Пушкину.
Видел рукопись Слова и видный палеограф А. И. Ермолаев. Правда, остается неясным, насколько пристально он знакомился с нею. Много позже А. Глаголев, ссылаясь на рассказ A. X. Востокова, передавал, что Ермолаев датировал рукопись XV в.[Глаголев А. Умозрительные и опытные основания словесности. СПб., 1834. Ч. 4. С. 24–25. Сохранилась записка Востокова, написанная, очевидно, для Жуковского. В ней он писал: «Мне сказывал знаток (покойный А. И. Ермолаев), видевший рукопись до истребления ее в 1812 году, что почерк ее был полуустав XV века» (Рукою Пушкина. М.; Л., 1935. С. 385). В письме Г. И. Спасскому от 24 марта 1844 г. Востоков писал: «Что касается до Слова о полку Игореве, оно дошло до нас в списке XV века» (Государственный архив Красноярского края, ф. 805, on. 1, д. 358, л. 14 об.).] В этом рассказе не вполне ясно, имел ли Ермолаев в виду всю рукопись сборника в целом или одно Слово о полку Игореве. Та же неясность сохраняется и в сообщении типографщика С. И. Селивановского, который печатал «Ироиче-скую песнь». Он говорил Калайдовичу, что «видел в рукописи песнь Игореву. Она написана, точно, в книге, как сказано в предисловии, и белорусским письмом, не так древним, похожим на почерк Димитрия Ростовского».[Полевой. Любопытные замечания. С. 17. Возможно, к этому рассказу восходит известие Д. Н. Бантыша-Каменского о том, что Мусин-Пушкин нашел Слово в «одном белорусском сборнике» (Бантыьи-Каменский Д. Н. Словарь достопамятных людей Русской земли. СПб., 1847. Ч. 2. С. 457 458). Об участии Селивановского в печатании Слова см.: Кононович С. С. Типографщик Селивановой//Книга. М., 1972. Сб. 23. С. 100–123.] Вот и все показания лиц, непосредственно знакомившихся с Мусин-Пушкинским сборником.[М. Н. Тихомиров называет среди них Р. Ф. Тимковского (Тихомиров. Русская культура. С. 66). Это ошибка.]
