Затем по парку Сент-Джеймс я дошел до Даунинг-стрит, 10 и чуть задержал там шаг, словно ожидая, что сейчас оттуда выскочит премьер-министр: “Что вы не заходите, дорогой Алекс? Чай уже готов и ваш любимый “гленливет” ожидает, как всегда, в баре под портретом лорда Пальмерстона. Батлер сейчас принесет лед…” – так по Пэлл-Мэллу я доплелся до Вестминстерского аббатства, сами ноги несли меня к усыпальницам, сами ноги тянулись к святым мощам, и я покорно повиновался, словно ведомый невидимой силой.
Великий путешественник Давид Ливингстон, великие архитекторы Бэрри, Скотт и Стрит, Неизвестный Солдат, а недалеко от стены, у самой двери, англо-французский лазутчик майор Джон Андре, повешенный по приказу генерала Вашингтона (“Меня взяли в плен американцы, – это из его прощального письма, – раздели и лишили всего, кроме медальона с портретом любимой Онор, который я запрятал в рот. Сохранив его, я все же считаю себя счастливым!”) – учись, забулдыга Алекс, скажешь ли ты это в свой смертный час?), тело перевезли в Англию, тут ценят разведчиков, даже курят им фимиам, лишь в Мекленбурге, где воздух напоен ароматами шпионства, как ни парадоксально, на нас, на героев, плюют и пока еще ни одного разведчика не захоронили в Неоднозначной Стене. А вот и бард шпионов Редьярд Киплинг: “Смерть – наш Генерал, наш грозный флаг вознесен, каждый на пост свой стал, и на месте своем шпион!” – словно строй солдат, обходил могилы генерал Алекс, скорбно наклонив голову, промелькнули премьер-министры сэры болтун Гладстон, ханжа Пиль, распутник Дизраэли, и вдруг потянуло в Стратфорд-на-Эйвоне, к домику папиного идола, к статуе принца Гамлета. (– What do you read, my prince? – Words, words, words… – Что читаете, принц? – Слова, слова, слова.)
Но вместо Стратфорда моя стройная “газель” понеслась на кладбище на Банхилл Филдс, что рядом с гарнизоном седьмого полка королевских мушкетеров, – не мог я не визитировать могилу Даниэля Дефо, тоже великого шпиона, чьего “Робинзона” я в детстве зачитал до дыр.
И вдруг меня осенило, что я прощаюсь, прощаюсь с любимым городом, прощаюсь навсегда и бесповоротно… почему? почему? Успокойся, Алекс, не мандражи перед операцией, хорошенько выспись и не пей накануне. Итак, десятого октября ровно в 12.30 ты заедешь за Юджином. Все эти дни он работает над эссе о подпольной прессе Мекленбурга – иначе не называет, только “эссе”, а не какая-нибудь статья, – видно, считает себя мастером пера, инженером человеческих душ… Позванивает каждый день, уже в привычку вошло: “Что делаете, Алекс?” – “Беседую с Кэти”. – “Счастливый человек! А я тружусь над эссе, не отрываюсь от стола! Знаете, как приятно!” – “Увы, мне бы толкнуть радиоприемники, куда нам до высоких материй!” – “Ха-ха, один ноль в вашу пользу, ха-ха!” – “Неужели пишете целый день?” – “Увы. Хотя творчество от чрезмерных усилий скудеет… Начинаю в семь утра и тружусь до полудня”. – “Советую вам ставить ноги в тазик с водой, как Хем. Очень помогает…” – “Ха-ха, благодарю вас!”
На всякий случай проверишься (вдруг эти кретины выставили “хвост”?) и поедешь ковать свое семейное счастье в Брайтон… а дальше? Дальше твое дело сторона, дальше будет действовать Центр, и это уже тебя не касается. Думай о “Бемоли” и не нервничай: твое дело Крыса, а тут все идет о’кей, Хилсмен верит тебе, и это доверие растет. Если пройдет операция с “пивом”… ты будешь на коне, Алекс. Сейчас бы “гленливета” с Н2O самую малость, но нельзя терять форму. Отчего такая смертельная тоска? Плюнь, Алекс, оборотись и трижды плюнь, от смерти не уйдешь, и дано тебе прожить ровно столько, сколько отмерено на роду. На тебя, Господи, уповаю; да не постыжусь вовек. По правде Твоей избавь меня и освободи меня; преклони ухо Твое ко мне и спаси меня. Будь мне твердым прибежищем, куда я всегда мог бы укрываться; Ты заповедал спасти меня, ибо твердыня моя и крепость моя ТЫ.
Жаль, что похоронят в Альбионе. Свои узнают через несколько месяцев, а то и позже, Кэти будет страдать, закопают на каком-нибудь дрянном кладбище, ни Дефо тебе в соседи, ни Отца Учителя Карла Генриховича. Дома умереть, пожалуй, приятнее: небольшая панихида, Челюсть толкнет прочувственную речь о боевом товарище, преданном делу, скромном и чутком к людям, обольется положенной слезой, взвод солдат пальнет в воздух холостыми, и застучат комья земли по деревянному домику Алекса. А вдруг сожгут? Непременно надо написать завещание и распорядиться, чтобы не жгли. Наука идет вперед, и всех мертвых через полвека преспокойно воскресят. Зачем же создавать сложности и превращать Алекса в пепел? Карамба! Шпионов, наверное, будут воскрешать в последнюю очередь. Разных борзописцев, которые то славили Усы, то Кукурузника, то Бровоносца, а сейчас, суки, бьют себя в грудь, этих вонючих пропагандистов, охмуривших народ и стучавших на всех, их, гадов, воскресят ведь в первую очередь – ах, цвет нации, совесть народа! Они, эти стукачи и сексоты, выйдут из воды чистенькими, постараются еще, чтобы их агентурные дела сожгли, а Алексу… куда деться Алексу? Во вторую очередь тоже не воскресят, раздолбай, вот и будешь веками гнить в дерьме, пока дождешься своего часа. А к тому времени земляне переселятся куда-нибудь в космос, заживут славной жизнью с инопланетянами, а твои кости так и останутся невоскрешенными… Одинокий, заброшенный, всеми забытый, никому не нужный – вот твой удел, Алекс. Аминь!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Девятого утром Кэти отбыла в Брайтон к Базилио, дабы обласкать и попросить у него родительского благословения вместе с солидным кушем приданого.
Я долго дремал, потом выпустил из клетки зеленого попугая, купленного недавно на Портабелло, – летай, Чарли, летай, радуйся воле! – Чарли попорхал и сел мне на плечо, прошелся клювом по волосам и растрепал идеальный пробор.
День тянулся неимоверно долго, я включал и выключал телевизор и пил отвар из валерьянового корня. Резня в Ливане. Угон самолета. Бомбы в Ольстере. Марши мира. Скоро покажут неопознанный труп, выплывший около Брайтона… тьфу! Не суетись, Алекс, суета сует, все суета, глоток “гленливета” под соленый орешек, черт с ним, все равно хуже не будет! Я включил нью-орлеанский джаз – увлечение молодости, даже запахи вспомнил того дня, когда мы с Риммой слушали блюз Сент-Луи… Как там она и Сережа? Алекс, Алекс, износились твои нервы, тебе бы домой на потертую тахту. Сидеть себе и листать семейный альбом: крошка Алекс на руках у мамы, кругломордый Алекс с чубчиком и в матроске с плюшевым мишкой рядом на стуле. Алекс и Римма на берегу Голубого озера, что по дороге на Рицу. У обоих в зубах шашлыки, рты растянуты до ушей, славно жили, любили друг друга! Студент Алекс в сером “тонаке” – словно кастрюля на голове, зачем заменил им свою кепку? Римма в умопомрачительном декольте, и рядом Сережка в красном галстуке. Алекс с улыбкой Кеннеди. Алекс у Бахчисарайского фонтана. Алекс на фоне Орлиных скал и Агурских водопадов. Раньше этот альбом лежал в гостиной на видном месте, а потом Римма засунула его куда-то в нишу.
Я вышел в ванную, вымыл лицо теплой водой и облился лосьоном “ронхилл” (“вперед, вперед, нас честь зовет!”), его запах всегда успокаивал меня и вселял уверенность. День наконец-то усох, за телевизором я прикончил и вечер – наступило время покойного сна. Теплая ванна, целая пинта валерьяны. Начал читать “Таймс” с некрологов – тьфу! – углубился в передовицу о предвыборной платформе тори, не выдержал, бросил, переключился на кулинарную страницу. Восемь унций риса, одна головка лука, одна долька чеснока, три унции несоленого масла, две чайные ложки оливкового масла, полторы пинты бульона, черный перец, четыре унции тертого сыра… Вдруг дико захотелось есть. Я прошлепал на кухню, вычерпал из кастрюльки рагу, оставленное невестой, разогревать из-за нетерпения не стал – больше ни грамма, – улегся в постель и снова раскрыл “Таймс”. Очистить лук и чеснок, мелко нарезать. Подогреть две унции масла на сковородке и жарить чеснок и лук…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я отбросил на пол газету, повернулся на бок и попытался заснуть. Никаких таблеток, ни в коем случае, иначе вялость и раскисшее состояние, завтра голова должна быть ясной, как солнечный день. Я начал считать овец в огромной отаре, овцы блеяли, словно Хилсмен кутал их в серые мекленбургские шинели перед расстрелом из снайперской винтовки. Одна овца, вторая овца, третья овца…
