Какое богатство мыслей и обилiе уподобленiй, какая сила выраженiя — видны въ описанiи военачальнковъ, раздѣлявшихъ труды и торжество, ужасы и славу съ Iоанномъ! Здѣсь видимъ Князей: Микулинскаго, Мстиславскаго и Пенинскаго, неустрашимыхъ подобно львамъ разъяреннымъ; тамъ — Курбскiй и Щенятевъ, преуспѣвшiе въ военномъ искусствѣ, рыцари прозорливые, пылкiе, неутомимые, поспѣшаютъ на сраженiе какъ на пиршество; за ними слѣдуютъ: Пронскiй, подобный громовой тучѣ, и Хилковъ, дальновидный и опытный, посѣдѣвшiй на полѣ брани; далѣе — Романовъ, и Плещеевъ, сотрудникъ его, достойно именуемые Россiйскими Ираклами; Палецкой и Серебряной, потрясающiе оружiемъ отъ нетерпенiя сразиться съ непрiятелемъ; наконецъ — Шереметевъ, Шемякинъ и Троекуровъ, воспитанники Марсовы, одаренные всеопровергающею силою; всѣ въ доспѣхахъ, горящихъ подобно молнiи; всѣ вооружены копьями и мечами. — Какiя препоны остановятъ быстроту и мужество такихъ предводителей! какой гордый Османъ не смирится, какой свирѣпый Едигеръ не преклонитъ колѣнъ передъ ними? Никакая твердыня, никакое царство не устоитъ отъ ихъ оружiя.
Кто откажется принести дань почтенiя храброму защитнику Отечества, который среди несчастiя чувствуетъ свое достоинство, помнитъ священнныя обязанности, на него возложеннныя; неколебимый, какъ гранитная скала, противоборствуетъ искушенiямъ, для чувствъ обольстительнымъ; не страшится ни угрозъ, ни казней, и съ радостiю ожидаетъ послѣдней минуты, въ которую съ Ангельскою улыбкою на лицѣ можетъ сказать: умираю за Вѣру и Отечество! Таковъ Росславъ у Княжнина; таковъ и Палецкiй у Хераскова. — Едигеръ, видя приближенiе того ужаснаго времени, въ которое долженъ преклонить выю свою къ стопамъ Россiйскаго Государя, прибѣгаетъ къ хитрости. Князь Палецкiй впадаетъ въ сѣти, разставленныя злодѣемъ. На несчастномъ плѣнникѣ звучатъ уже оковы. Его влекутъ на лобное мѣсто. Является Едигеръ; алкоранъ въ рукахъ его. Указывая Князю на книгу вѣры Магометовой, и на прекрасную дѣвицу, подлѣ него стоящую, потомъ на орудiя казни, на другой сторонѣ разложенныя, велитъ избирать либо то, либо другое. Негодованiе объяло Рускаго воина; пламя гнѣва запылало въ очахъ его. Онъ не долго колебался — и тиранъ закипѣлъ яростiю, услышавъ отвѣтъ:
—- Иду на смертну казнь! Оставь мнѣ мой законъ, себѣ оставь боязнь! Ты смѣлымъ кажешься сѣдящiй на престолѣ; Не такъ бы гордъ ты былъ предъ войскомъ въ ратномъ полѣ; Не угрожай ты мнѣ мученьями, тиранъ! Господь на небесахъ, у града Iоаннъ.
Не льзя лучше описать добродѣтельнаго Вельможу, умнаго совѣтника и ревностнаго патрiота, какъ Херасковъ описываетъ Адашева, твердаго среди развратовъ, истиннаго друга Iоаннова, украшеннаго болѣе величествомъ души, нежели саномъ.
Храняща лесть еще подъ стражей царскiй Дворъ, Увидя правду въ немъ, потупила свой взоръ; Отчаянна, блѣдна и завистью грызома, Испытываетъ все, ждетъ солнца, тучъ и грома.
Кому Iоаннъ съ открытымъ сердцемъ могъ говорить:
Ты честенъ; можешь ли не быти другъ Царю?
Тотъ не боялся — да и чего страшится прямая добродѣтель? — не боялся напоминать ему обязанностей верховнаго сана:
Ты долженъ разбирать не лица, но сердца; Вниманья каждый вздохъ — на тронѣ удостоить; Тогда познаешь, какъ народно благо строить.
Какой краснорѣчивый Ораторъ опишетъ живѣе и разительнѣе Князя Курбскаго — Вельможу, руководимаго не личными выгодами, не гордыми намѣренiями — одною справедливостiю; уважаемаго Царемъ, Боярами и войскомъ — защитника притѣсненныхъ, друга человѣчества, котораго народъ почиталъ Ангеломъ хранителемъ — Героя, который однимъ ударомъ меча повергъ къ ногамъ своимъ ужаснаго Исканара, предводителя Татаръ Крымскихъ, и увѣнчалъ Россiю — безсмертной славою, себя — блистательными лаврами — Военачальника, дѣятельностiю своею превзошедшаго, или лучше сказать, затмившаго всѣхъ своихъ сподвижниковъ; оказавшаго великiя услуги Царю Россiйскому, и почитавшаго ихъ ничтожными; высоко цѣнившаго все, кромѣ своихъ подвиговъ!… Не въ полномъ ли блескѣ величiя представленъ Курбскiй,
Сiявшiй какъ луна между звѣздами въ тьмѣ, Въ душѣ усердiемъ и славой во умѣ?
Не истиннымъ ли сыномъ Отечества, не ревностнымъ ли подкрѣпителемъ престола изображенъ тотъ, чье сердце согласно было съ словами, предъ лицемъ всего воинства имъ произнесенными:
Коль царству предлежитъ опасность и бѣда, Не страшенъ пламень мнѣ, ни вихри, ни вода. Россiяне къ трудамъ и къ славѣ сотворенны?…
Любопытство возрастаетъ постепенно — картины новыя, одна другой разнообразнѣе и плѣнительнѣе, представляются умственнымъ взорамъ, когда въ концѣ VIII Пѣсни находимъ Государя бесѣдующаго съ мудрымъ пустынникомъ Вассiяномъ, открывающимъ ему будущiя произшествiя, показывающимъ длинный рядъ Монарховъ, имѣющихъ послѣ него царствовать. Прозорливый старецъ, дошедшiй до ужасныхъ бѣдствiй, въ бурное время междуцарствiя терзавшихъ Россiю, и описавъ жестокости Поляковъ, говоритъ:
Богатство — тлѣнъ и прахъ; но славно есть оно, Коль будетъ общему добру посвящено. (132) Позналъ имѣнiя такую Мининъ цѣну; Онъ злато изострилъ, дабы сразить измѣну. —- - — — Какъ бурный вихрь Москву Пожарскiй окружаетъ, Кидаетъ молнiи, Поляковъ поражаетъ; Съ другой страны даритъ отечеству покой, Бросая громъ на нихъ, Димитрiй Трубецкой.
Простираясь далѣе въ повѣствованiи, изображаетъ онъ Преобразителя Россiи, озареннаго лучами безсмертiя, и преславную Дщерь его. Пророческiй гласъ его гремитъ:
Онъ людямъ дастъ умы, дастъ образъ нравамъ дикимъ, Россiи нову жизнь, и будетъ слыть Великимъ. Коварство плачуще у ногъ Его лежитъ, Злоумышленiе отъ стрѣлъ Его бѣжитъ. —- - — — Подъ скипетромъ ея (Елисаветы) цвѣтутъ обильны нивы, Корону обвiютъ и лавры и оливы, Науки процвѣтутъ какъ новый виноградъ, Шуваловъ ихъ раститъ, Россiйскiй Меценатъ.
Наконецъ доходитъ до ЕКАТЕРИНЫ Вторыя — Монархини, Которая возвысила умы, гремѣла побѣдами, удивляла щедротами, славилась мудростiю правленiя, благоденствiемъ своихъ подданныхъ — и пророческiя слова старца льются рѣкою:
Премудрость съ небеси въ полночный край сойдетъ, Блаженство на престолъ въ лицѣ Ея взведетъ. Предъ Ней усердiемъ Отечество пылаетъ, Любовь цвѣтами путь Ей къ трону устилаетъ, —- - — — Прiидутъ къ Ней Цари, какъ въ древнiй Виѳлеемъ, Не злато расточать, не зданiямъ дивиться Прiидутъ къ ней Цари, но царствовать учиться.
Перейдемъ къ другимъ предметамъ. Взглянемъ на портретъ Субеки, терзаемой ревностiю и мщенiемъ, высокомѣрной, но покорной только страсти, свирѣпствовавшей въ душѣ ея,
Киприды красотой, а хитростью Цирцеи, Для выгодъ собственныхъ любившей царской санъ.
Подлѣ Казанской Царицы — и предметъ пламенной любви ея: Османъ, Князь Таврискiй,
Прекрасный юноша, но гордый и коварный, Любовью тающiй, въ любви неблагодарный; Какъ лютая змiя, лежаща межъ цвѣтовъ, Приближиться къ себѣ прохожихъ допущаетъ, Но жало устремивъ, свирѣпость насыщаетъ.
Вотъ и Асталонъ, соперникъ его, презрѣнный Сумбекою:
Какъ новый Энкеладъ, онъ шелъ, горѣ подобенъ; Сей витязь — цѣлый полкъ единъ попрать удобенъ; Отваженъ, лютъ, свирѣпъ сей врагъ Россiянъ былъ, Во браняхъ — какъ тростникъ, соперниковъ рубилъ.
Войдемъ за Сумбекою въ ужасный лѣсъ, гдѣ грозные призраки, черныя и печальныя тѣни спустились на землю, гдѣ все густою тьмою одѣлось,
Гдѣ кажется простеръ покровы томной сонъ, Трепещущи листы даютъ печальный стонъ; Зефиры нѣжные среди весны не вѣютъ, Тамъ вянутъ всѣ цвѣты, кустарики желтѣютъ; Не молкнетъ шумъ и стукъ, гдѣ вѣчно страхъ не спитъ, И молнiя древа колеблетъ, жжетъ, разитъ; Лѣсъ воетъ — адъ ему стенаньемъ отвѣчаетъ…
Входимъ — и видимъ пышныя гробницы, Казанскимъ Царямъ воздвигнутыя; читаемъ исторiю враговъ Россiи, которые, подобно хищнымъ птицамъ, летали надъ Отечествомъ нашимъ, и пожирали добычи беззащитныя; наконецъ устали онѣ отъ злодѣйствъ и жестокостей; — читаемъ — и не можемъ удержаться отъ ужаса; но сей ужасъ сильнѣе овладѣетъ, когда представится геенна съ несчастными жертвами, осужденными на мученiе. Тутъ — закрываемъ глаза, спѣшимъ удалиться отъ сего зрѣлища, и спрашиваемъ: откуда живописецъ заимствовалъ такiя удивительныя краски для картины, на которой изобразилъ столько ужасовъ разнообразныхъ? не тотъ же ли Генiй вкуса водилъ перомъ нашего Поэта, который управлялъ кистiю Микель-Анжа, написавшаго Страшный судъ, и на немъ пораженныхъ горестiю и отчаянiемъ?
