Россiяда, стоившая осмилѣтняго труда нашему Поэту, переложена рукою одного Министра на иностранной языкъ, и хранится въ знаменитой Академiи {}; переведена и на Французской Гм. Авiатомъ, покойнымъ Профессоромъ Московскаго Университета. Вѣроятно, и чужестранцы — не тѣ, которые дерзостiю и безстыдствомъ прикрываютъ свое невѣжество и, вопреки успѣхамъ нашимъ въ наукахъ, величаютъ насъ еще варварами, — но умные и безпристрастные цѣнители талантовъ читаютъ сiю Поэму съ удовольствiемъ, плѣняются красотами ея, и знаютъ уже, что и подъ хладнымъ небомъ Сѣвера родятся умы пылкiе, озаренные лучами просвѣщенiя; родятся — Ломоносовы и Херасковы!
Не отступая отъ безпристрастiя и справедливости, скажемъ, что строгая Критика найдетъ и въ Россiядѣ недостатки: стихи слабые, мысли неудачно выраженныя, излишнiя повторенiя. — Но кто написалъ совершенное творенiе? какой великiй Авторъ не былъ предметомъ сужденiя и споровъ? Не обвиняютъ ли и самаго Гомера въ несвязности баснословiя, въ грубомъ изображенiи боговъ, въ нелѣпомъ описанiи варварскихъ нравовъ, въ стихахъ похожихъ на прозу? Не о немъ ли говоритъ Горацiй:
И самъ недремлющiй Гомеръ нашъ засыпаетъ? [54]
Оправдаемъ творца Россiяды его же стихомъ:
И въ солнцѣ и въ лунѣ есть темныя мѣста.
Оставимъ безъ вниманiя, Милостивые Государи, слова людей, которые, стараясь находить во всемъ недостатки, утвердительно говорятъ, что у Хераскова можно научиться не Поэзiи, но размѣру стиховъ, и затвердить многiя риѳмы. — Кто не знаетъ, что бросаютъ камнями въ тѣ деревья, на которыхъ много плодовъ?…. Будемъ подражать такимъ Критикамъ, которые собираютъ не песокъ, но отдѣляютъ отъ него частички золота, и любуются ими; собираютъ — по выраженiю одного изъ нашихъ Писателей — не соломенки, плавающiя на поверхности воды, но жемчугъ, на днѣ лежащiй, и плѣняются драгоцѣнностiю. Отдадимъ справедливость великимъ трудамъ Хераскова, обогатившаго отечественную Словесность творенiями своими. Согласимся, что любезенъ и въ самыхъ погрѣшностяхъ Поэтъ, парившiй на крылiяхъ вдохновенiя по слѣдамъ великаго наставника своего Ломоносова, который, замѣтивъ дарованiя его, возбудилъ въ немъ охоту къ стихотворенiю, открылъ ему средства сдѣлаться извѣстнымъ и славнымъ, называлъ его сыномъ своимъ, и заставилъ дѣйствовать на умы и сердца соотечественниковъ.
Пусть строгiе цѣнители не находятъ въ Россiядѣ красотъ, свойственныхъ высокой Поэзiи, требующей однѣхъ пламенныхъ, острыхъ, неожиданныхъ мыслей, однѣхъ смѣлыхъ, отборныхъ и сильныхъ выраженiй; пусть сiе начертанiе ученыхъ заслугъ Хераскова покажется кому нибудь пристрастнымъ, перешедшимъ за предѣлы умѣренности: — но сердце, исполненное почтенiя и благодарности къ предмету своего удивленiя — сердце, живо чувствующее всѣ его достоинства, находитъ и сiю похвалу — сколь бы увеличенною ни казалась она равнодушiю и безпристрастiю — недостаточною и слабою, считаетъ ее — дѣтскимъ лепетаньемъ, — не болѣе.
Ревностные чтители дарованiй Хераскова знаютъ, что онъ трудился много — и всегда съ пользою и честiю для соотечественниковъ своихъ; писалъ не по внушенiю самолюбiя, но побуждаемый желанiемъ доставить и себѣ и другимъ удовольствiе, питательное для разума и чувствованiй; вездѣ отличался здравомыслiемъ и благодушiемъ; вездѣ доказывалъ, что вѣрилъ безъ суевѣрiя и не терпѣлъ вольнодумства; училъ чистой нравственности, проповѣдывалъ истину, внушалъ вѣрность къ верховной Власти; распространялъ область просвѣщенiя, ободрялъ питомцевъ наукъ, съ ревностною охотою подавалъ имъ отеческiя наставленiя, съ благопрiятною улыбкою одобренiя принiалъ первые опыты трудовъ ихъ, съ любезною кротостью, свойственною снизходительному другу, показывалъ недостатки, предостерегалъ отъ заблужденiй; любилъ все отечественное, любилъ и славилъ Россiю. Почитатели Хераскова знаютъ, сколь много одолжена ему наша Словесность, и увѣрены, что сочиненiя воздвигли ему памятникъ, несокрушимый рукою времени, и увѣнчали его безсмертною славою.
Здѣсь позвольте, Милостивые Государи, кончить Разсужденiе мое о творцѣ Россiяды, и оставить до другаго времени разсмотренiе прочихъ, а особливо важнѣйшихъ его сочиненiй. Чувствую мои недостатки; но ободряюсь надеждою, что усердiе къ памяти Хераскова замѣнитъ слабость моихъ дарованiй.
П. Н. Берков
Из литературного наследия M. M. Хераскова
(Анонимная статья "О письменах Словенороссийских и тиснении книг в России".)[55]
Интерес русского дворянства к истории России, обнаружившийся с особенной силой с 30-50-х годов XVIII в., общеизвестен. Социальная природа этого факта несомненно находится в тесной связи с тем процессом формирования национального рынка, о котором писал Ленин в брошюре "Что такое "друзья народа"": "Только новый период русской истории (примерно с 17 века) характеризуется действительно фактическим слиянием всех таких [отдельных] областей, земель и княжеств в одно целое. Слияние это вызвано было не родовыми связями…, и даже не их продолжением и обобщением: оно вызывалось усиливающимся обменом между областями, постепенно растущим товарным обращением, концентрированием небольших местных рынков в один всероссийский рынок. Так как руководителями и хозяевами этого процесса были капиталисты-купцы, то создание этих национальных связей было ничем иным, как созданием связей буржуазных" (Соч., изд. 2, т. I, стр. 73). Делать из этих слов Ленина вывод, что буржуазия являлась в данный период, точнее, в начале его, в XVII–XVIII вв., господствующим классом, неверно. Однако несомненно, что образование национально-буржуазных связей и сопутствующий им национализм нашли свое отражение и в культуре господствующего класса, в культуре дворянства. Этим дворянским отражением буржуазного национализма объясняется борьба русского дворянства с "немецким засильем" при Анне и Елизавете и галлофобия его при Екатерине, этим же объясняется интерес дворянства к историческому прошлому России в XVIII в., в том числе и к истории русской литературы.
Среди ряда памятников исторического изучения русской литературы в XVIII в. особое место занимает помещенная в журнале Н. И. Новикова "Утренний свет" (1777 г., месяц сентябрь, стр. 55–61) анонимная статья: "О письменах Славенороссийских и тиснении книг в России". {Во втором издании "Утреннего света" (1779) статья это находится в ч. I. стр. 202–207.} В ней ставится вопрос о славянских письменных знаках как предпосылке литературы, анализируются скудные исторические свидетельства о славянской азбуке и высказываются более или менее основательные догадки и соображения о вренени и характере древней русской письменности, в частности о старинных переводах. Последняя тема дает автору повод к следующей проникнутой национальной гордостью сентенции. "Каковы бы ни были оные священных книг переводы, но то истинно, что в самое то время, когда почти все Европейские народы на чужих языках богослужение отправляли, Россияне уже, на природном своем языке установив церковные обряды, прославляли бога, и пение к небесам воссылали. Но гордость и самолюбие заставляли думать прочие державы, что северные народы в глубине невежества пресмыкаются; таковые ошибки не к одному богословию в рассуждении России относятся, сколько мог я приметить, но до многих наших обстоятельств и до самых нравов, чувств и мыслей наших коснулись". (Утрений свет, ч. I).
Далее автор сообщает, что задумал работу по сравнению "домашних историков с повествованиями внешних" "И тогда, — продолжает он, — может быть оправдаются предки наши пред целым светом, докажут, сколь несправедливо современные внешние писатели об них судили, и еще изобличат в невежестве самих прорицателей" (там же, стр. 59).
Отметив, что "художество и некоторые механические науки поздно пришли в Россию", автор переходит к "тиснению книг", сперва славянским шрифтом, затем, при Петре, гражданским. При этом автор указывает, что "в бытность… директором при синодальной типографии" (стр. 60) он разыскал подлинный первый оттиск гражданской азбуки с собственноручными поправками Петра и велел "соблюдать его в особом хранилище". Далее автор высказывает мысль о том, что литеры для новой азбуки были отлиты не в Москве, "по неискусству тогдашних Российских словолитцов", а в Голландии. Заключает спою заметку автор приглашением к читателям присылать примечания на данную статью: "Мы с охотой примем наставления, ежели кто, имея больше сведений о двух таковых пользах и основаниях на} к, сообщит нам свои примечания на оные, ибо другой цели, кроме общей пользы, мы в наших трудах не поставляем" (там же, стр. 61).
Из подробного изложения этой статьи видно, что интерес ее заключается не в фактическом материале, которого, как показано, нет, а в идеологической позиции автора. Заключительные слова статьи формулированы так, что автора можно считать одним из членов редакции, состоявшей, как указано в "предуведомлении" в № 1, из десяти человек. Состав редакции неизвестен, и, таким образом, пойти по этому пути определения автора нельзя. Однако в литературе вопрос об авторстве статьи "О письменах Славенороссийских" уже дебатировался. Сто лет тому назад И. М. Снегирев в статье "Труды Петра Великого в книгопечатании" (Библиотека для чтения, 1834, т. III, литературная летопись, стр. 43) бездоказательно приписал ее Алексею Кирилловичу Барсову (1673–1736), директору московской типографии при Петре. П. М. Петровский обнаружил несостоятельность данной гипотезы ссылкой на заключающееся в статье упоминание о заботах Екатерины II по охране русских древностей ("Библиографические заметки о русских журналах XVIII века". Изв. II отд. А. Н. 1907, т. XII, кн. 2, стр. 304). Но, опровергнув взгляд И. М. Снегирева, H. M. Петровский, вслед за С. К. Буличем (Очерк истории языкознания в России, СПб., 1904, т. I, стр. 284–285), оставляет вопрос об авторе статьи открытым.
