Но Женни думала иначе. Она твердо решила, что в это утро не останется одна в квартире.
— А когда же ты будешь укладывать вещи? Или устраивать дела, о которых говорила вчера? Тебе ни за что не успеть собраться к вечеру, — сказал он, поддразнивая ее.
Она улыбнулась совсем новой, застенчивой и страстной улыбкой, затуманившей ее взгляд.
— У меня другой план… Я пойду посмотрю еще раз наш скверик на улице Лафайет. Вы… ты зайдешь за мной туда, когда будешь возвращаться с Северного вокзала, — хорошо? Или позже.
Они решили, что она проводит его до Университетской улицы через Люксембургский сад, пешком; а потом будет терпеливо ждать его у церкви св. Венсан де Поля. И она побежала одеваться.
Антуан расстался с Анной в три часа утра.
Накануне он не устоял против неодолимой потребности снова увидеть ее: последняя и горькая радость, которую он позволил себе, не обольщаясь, как даруют последнюю милость приговоренному к смерти. Но жестокое отчаяние Анны в минуту прощания и раскаяние, которое он испытал, уступив искушению, оставили в нем чувство растерянности и уныния. Вернувшись домой, он провел остаток ночи на ногах. Разобрал содержимое ящиков, сжег бумаги, вложил в конверты небольшие суммы денег, предназначенные разным лицам: г-ну Шалю, служанкам, мадемуазель де Вез и даже двум мальчишкам-сиротам с улицы Вернейль — смышленому маленькому конторщику Роберу Боннару и его брату. (Он продолжал время от времени помогать им, и ему не хотелось оставить их без поддержки в эти первые недели всеобщей сумятицы.) Затем он написал довольно длинное письмо Жиз, советуя ей не уезжать из Англии, и другое письмо — Жаку, адресованное в Женеву: он был уверен, что брат не придет проститься с ним после вчерашней сцены. В нескольких дружеских словах он просил прощения за то, что обидел его, и умолял писать о себе.
После этого он прошел в туалетную комнату, надел военную форму. И сразу его охватило спокойствие, словно решительный шаг был уже сделан.
Застегивая краги, он произвел мысленный смотр всему, что намеревался сделать до отъезда. Ничто не было забыто. Эта уверенность окончательно его успокоила. Вдруг он подумал, что ему будет многого недоставать для настоящей, плодотворной работы военного врача. Без колебаний он быстро опорожнил сундучок, уложенный им с такой тщательностью, вынул добрую половину белья, туалетных принадлежностей, даже книг, которые имел слабость положить туда, а на их место положил все, что только смог найти в своих шкафах: бинты, компрессы, хирургические щипцы, шприцы, анестезирующие и дезинфицирующие средства.
Обе служанки давно встали и бродили по коридорам. (Леон уже уехал из Парижа: ему захотелось, прежде чем явиться в свой полк, съездить на родину и повидать «стариков».)
Адриенна пришла сказать, что завтрак подан в столовой. Глаза у нее были красные. Она упросила Антуана сунуть куда-нибудь жареного цыпленка, которого принесла уже завернутым в бумагу.
Антуан встал из-за стола, когда раздался звонок.
Он слегка побледнел; лицо его осветилось нежной улыбкой, Жак?..
Это в самом деле был он. Он остановился в дверях. Антуан неловко двинулся ему навстречу. От волнения у обоих перехватило дыхание. Они молча пожали друг другу руки, словно накануне ничего не произошло.
— Я боялся, что опоздал, — пробормотал наконец Жак. — Все готово? Ты уже отправляешься?
— Да… семь часов… Пожалуй, пора.
Антуан силился говорить твердым голосом. Нарочито развязным движением он схватил кепи и надел его. Неужели голова увеличилась со времени последнего лагерного сбора? Или он отпускал теперь более длинные волосы? Кепи смешно торчало у него на макушке. В передней он увидел себя в зеркале и нахмурился. Пока он неумело застегивал портупею, его взгляд блуждал по сторонам. Казалось, он прощается с домом, со штатской жизнью, с самим собой; однако глаза его беспрерывно возвращались к малоприятному изображению, которое смотрело на него из зеркала.
В эту минуту обе служанки, стоявшие друг подле друга с опущенными руками, вдруг зарыдали. Антуан рассердился, но все же улыбнулся и подошел пожать им руку.
— Ну, ну, хватит…
Его воинственный тон звучал немного фальшиво. Он сам заметил это и, желая ускорить отъезд, повернулся к Жаку:
— Помоги мне, пожалуйста, снести это вниз.
Они ухватились за ручки сундучка и вышли на площадку лестницы. Когда сундучок выносили через дверь, его угол задел за створку, и на свежем лаке появилась длинная царапина. Антуан посмотрел на повреждение, невольно поморщился, но тут же равнодушно махнул рукой; пожалуй, именно в эту секунду он острее всего ощутил разрыв между своим прошлым и будущим.
Спускаясь по лестнице, они не обменялись ни словом. Антуан тяжело ступал в своих подбитых гвоздями башмаках; наглухо застегнутый мундир, жесткий воротник душили его. Внизу он пробормотал, задыхаясь:
— Как это глупо! Я забыл, что есть лифт.
Он предвидел, что не найдет такси, и, несмотря на то, что его шофер Виктор был с сегодняшнего утра мобилизован на реквизицию тяжелых грузов в Пюто, решил взять свою машину, захватив с собой из соседнего гаража старика механика, который должен был потом отвести автомобиль обратно.
В воротах, под тенью арки, консьержка в белой кофте подстерегала отъезд Антуана. Со слезами в голосе она вскричала:
— Господин Антуан!
Он бодро крикнул ей:
— До скорого свиданья!
Затем пропустил механика на заднее сиденье, усадил Жака рядом с собой и взялся за руль.
Улицы уже начинали заполняться людьми. Уличное хозяйство разладилось, и ящики, полные мусора, стояли у каждой двери.
На набережной машину пришлось надолго остановить, чтобы пропустить вереницу пустых грузовиков и автобусов, которыми правили солдаты. На Королевском мосту — новая остановка: посреди мостовой толпа пешеходов, глядя вверх, весело размахивала шляпами. Жак взглянул: в прозрачном небе шесть аэропланов, летевших низко, треугольником, направлялись к северо-востоку. На нижних плоскостях ясно видны были трехцветные опознавательные знаки.
На улице Риволи между двумя рядами любопытных, без музыки, в волнующем молчании, мерным шагом проходил полк колониальной пехоты в походной форме. Когда проезжали верхом командиры батальонов, все обнажали голову.
На улице Оперы балконы были украшены флагами. Автомобиль обогнал колонну машин Красного Креста; затем — отряд солдат в рабочих блузах, с лопатами и кирками.
На площади Оперы снова пришлось остановиться. Артиллерийский обоз, за которым следовало с десяток бронеавтомобилей, ехал по направлению к площади Бастилии. Бригады рабочих устанавливали на крыше Оперного театра прожекторы для охраны Парижа от ночных визитов «таубе»{126}.
На Бульварах, невзирая на старания полиции поддержать порядок, любопытные стояли толпами перед германскими и австрийскими магазинами, которые были разгромлены этой ночью. Вокруг «Богемского хрусталя» земля была усыпана черепками и мелкими осколками стекла. «Венская пивная» выдержала, должно быть, целую осаду: через взломанную витрину виднелись разбитые зеркала, сломанные столы и скамейки.
Жак безмолвно отмечал эти первые проявления патриотического фанатизма. Он жадно смотрел на улицу, на лица прохожих. Он охотно нарушил бы молчание, но ему нечего было сказать брату. К тому же присутствие механика, сидевшего сзади, могло послужить оправданием… В голове его с лихорадочной стремительностью проносилось множество различных образов: Женни, минувшая ночь, их близкий отъезд в Женеву… А потом? Тут его мысль всякий раз наталкивалась на преграду… Мейнестрель, «Говорильня»… Нет, он ни в коем случае не согласится снова начать эту жизнь, полную бесконечного ожидания, ненужных словопрений, игры в конспирацию… Тогда что же? Бороться, действовать, рисковать, — будет ли он иметь там эту возможность?..
Вдруг он вздрогнул. Антуан, который вел машину медленно, — приходилось все время давать сигналы, так как на мостовой было не меньше пешеходов, чем на тротуарах, — пользуясь короткой остановкой, отнял руку от руля и, не говоря ни слова, даже не поворачивая головы, мягко положил эту руку на колено Жака. Но, прежде чем тот смог ответить на его дружеский жест, Антуан уже снова взялся за руль, и машина двинулась дальше.
Улица Мобеж была черна от мобилизованных, которых сопровождали жены, родные… Тесными рядами они направлялись к вокзалу.
— Как они торопятся! — прошептал Жак, пораженный.
— И очень возможно, — с натянутым смехом отозвался Антуан, — что всем этим беднягам придется прождать полдня или больше, скучившись где-нибудь на платформе, прежде чем они смогут сесть в поезд!
«Они хотят явиться вовремя, — думал Жак. — Им не терпится проявить дисциплинированность в первый же день войны! Почему же они не сознают, что их много? Что они могли бы стать господами положения, стоило им только захотеть?..»
