Он смеялся, и в этом необычном, громком, режущем смехе, искажавшем его лицо — лицо старого Христа, — было что-то пугающее.
— Неблагонадежных нет! Их больше нет! Понимаешь, что это значит? И представляешь себе, какие категорические заверения должны были дать министерству лидеры революционных партий, чтобы правительство обрело такую уверенность в себе! Чтобы оно могло без всякого риска позволить себе подобный жест великодушия в первый же день войны! Они попросту выдали нас правительству, эти негодяи!.. Да! Теперь конец. Безусловно, конец! Теперь командует генеральный штаб. Слово принадлежит теперь не тем, кто идет воевать, а тем, кто делает войну!
Заложив руки за спину под развевающейся блузой, он отошел на несколько шагов.
— И все же, черт побери, — вскричал он вдруг, круто повернувшись, — и все же я не могу этому поверить! Не могу поверить, что это действительно конец!
Жак вздрогнул.
— И я тоже, — глухо проговорил он. — Я не могу поверить, что больше ничего нельзя сделать! Даже сейчас!
— Даже сейчас! — как эхо, отозвался Мурлан. — И тем более через несколько дней, через несколько недель, когда все это жалкое стадо понюхает пороху!.. Ах, если бы Кропоткин был здесь!.. Или кто-нибудь другой, все равно кто, кто-нибудь, кто сказал бы то, что надо сказать, и сумел бы заставить себя слушать! Наши товарищи подчинились этой войне, потому что им налгали, потому что лишний раз злоупотребили их доверием. Но, быть может, достаточно было бы какого-нибудь пустяка, внезапного пробуждения сознания, чтобы все сразу переменилось!
Жак вскочил, точно его хлестнули кнутом.
— Что?.. Пустяка? Какого пустяка? — Он шагнул к Мурлану. — Что, по-вашему, можно сделать? Скажите!
Его голос прозвучал так странно, что Женни повернула к нему голову и на секунду замерла с полуоткрытым ртом, охваченная страхом.
Мурлан с озадаченным видом смотрел на Жака; тот пробормотал еще раз:
— Что вы думаете? Скажите!
Мурлан несколько смущенно пожал плечами.
— Что я думаю, мальчик? Разумеется, это глупости… Я говорю… Я высказываю то, что приходит мне в голову. Ведь все это так нелепо! Я не могу запретить себе надеяться, несмотря ни на что, надеяться даже сейчас, надеяться вопреки всему!.. Народы, — и наш не меньше, чем тот, соседний, — обмануты так явно! Кто знает? Достаточно было бы…
Жак в упор смотрел на старика.
— Достаточно чего?
— Достаточно было бы… Я не знаю и сам… Но если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии! Если бы вдруг все эти несчастные, внезапно прозрев, поняли, по ту и другую сторону линии огня, что их одинаково втравили в это грязное дело, то не кажется ли тебе, что все они поднялись бы в едином порыве негодования, возмущения и все вместе обратили свои штыки против тех, кто привел их туда!..
Веки Жака задрожали, словно он вдруг увидел перед собой ослепительный свет. Потом он опустил глаза, подошел к Женни, не видя ее, и сел.
Наступила минута неловкого молчания. У всех троих было смутное ощущение, что произошло что-то важное, что-то такое, в чем они не отдавали себе ясного отчета.
— А это единодушие во всей стране! — продолжал Мурлан после паузы. — В провинции все социалистические муниципальные советы голосовали за резолюции, поддерживающие лозунг «Отечество в опасности», призывающие к национальной обороне, требующие исключения Германии из числа цивилизованных наций! Да вот полюбуйся, — сказал он, подымая с пола брошенную им связку газет. — Вот манифест Всеобщей конфедерации труда: «Пролетариям Франции». Знаешь, что она сочла нужным заявить, эта Всеобщая конфедерация труда? «События оказались сильнее нас… Пролетариат недостаточно единодушно понял, какие упорные усилия требовались, чтобы предохранить человечество от ужасов войны…» Другими словами: «Ничего не поделаешь, приятели; покоритесь и идите ломать себе шею…» А вот текст воззвания, которое профсоюз железнодорожников — железнодорожников, слышишь, мальчуган? наших железнодорожников! подумай! — расклеивает сегодня на всех стенах Парижа: «Товарищи! Перед лицом всеобщей опасности стираются старые разногласия. Социалисты, синдикалисты, революционеры, вы опрокинете низкие расчеты Вильгельма и первыми ответите на призыв, когда прозвучит голос Республики!..» Погоди, погоди… Это не все, ты еще не видел самого замечательного. Отведай-ка вот этого: «Открытое письмо господину военному министру…» Кем оно подписано? Угадай! Гюставом Эрве!.. Слушай: «Так как Франция сделала, на мой взгляд, все возможное, чтобы избежать катастрофы, я прошу, в виде особой милости, зачислить меня в первый же пехотный полк, который будет отправлен на границу!»
Вот! Да, голубчик! Вот как меняют кожу! Наш Гюстав Эрве, главный редактор «Гэр сосьяль»! Наш Гюстав Эрве, провозглашавший, что ни одно отечество никогда не стоило того, чтобы за него была пролита хотя бы капля рабочей крови… Теперь ты видишь, что правительство вполне может успокоиться и убрать в ящик свой список Б. Оно завербует их всех, одного за другим, наших «великих» пастырей революции!
Кто-то несколько раз стукнул в дверь.
— Кто там? — спросил Мурлан, прежде чем открыть.
— Сироп.
Новый посетитель был человек лет пятидесяти: плоское лицо, перерезанное седыми усами, лысый лоб, нос с приплюснытыми ноздрями, широко расставленные глаза, иронический взгляд. Выражение спокойной энергии с легким оттенком высокомерия.
Жак немного знал его. Он был единственный, кого можно было часто встретить в обществе Мурлана.
Старый профсоюзный работник, несколько раз сидевший в тюрьме за революционную деятельность, Сирон в последние годы оставался в стороне от движения. Он был квалифицированным рабочим, а в часы досуга писал брошюры и сотрудничал в «Этандар». Как и Мурлан, он принадлежал к числу тех революционеров-партизан, с всегда бодрствующим умом, с непоколебимой верой, самолюбивых, в достаточной мере свободных от иллюзий, беспощадных к глупости, преданных делу больше, чем товарищам, — к числу тех, кого все уважают, но и порицают за сдержанность и чьи личные достоинства внушают некоторую зависть.
— Садись, — сказал Мурлан, хотя на единственном свободном стуле сидела Женни. — Читал ты их газеты?
Сирон пожал плечами; этот жест, по-видимому, должен был выразить его презрение к прессе и в то же время дать понять, что он пришел не для того, чтобы обсуждать события.
— Сегодня вечером состоится собрание в «Жан Барт», — сказал он, глядя на типографа. — Я сказал, что сообщу тебе. Ты должен быть.
— Не имею ни малейшего желания, — проворчал Мурлан. — Заранее известно все, что…
— Дело не в этом, — оборвал его Сирон. — Я буду там; я хочу сказать им кое-что. И мне нужно, чтобы нас было двое.
— Это другой разговор, — согласился Мурлан. — А что именно?
Сирон ответил не сразу. Он посмотрел на Жака, потом на Женни, подошел к окну, приоткрыл его и вновь подошел к Мурлану.
— Разное. То, что надо делать и о чем, по-видимому, никто не думает. Мы попали в дьявольскую передрягу, тут нет сомнения. Однако это не значит, что надо сложить руки и предоставить им полную свободу действий!
— Так что же?
— А то, что если социалистическим и профсоюзным лидерам угодно объединяться и сотрудничать с правительством, в обмен за это сотрудничество они должны бы, по крайней мере, потребовать гарантий для тех, чьими представителями они являются. Согласен? Фактически война создает революционную ситуацию. Надо ее использовать! Жорес не упустил бы такого случая! Он сумел бы вырвать у государства уступки пролетариату… Это все-таки лучше, чем ничего. Война всех заставит пойти на ограничения, на жертвы. Самое меньшее, что можно сделать, — это потребовать для рабочих участия в контроле над мероприятиями, которые будут иметь место! Еще не поздно ставить условия. Сейчас правительство нуждается в нас. Так вот — услуга за услугу… Согласен?
— Условия? Например?
— Например? Надо заставить их реквизировать все военные заводы, чтобы помешать хозяевам загребать огромные барыши за счет народа, который они посылают на убой. И управление этими заводами надо поручить профсоюзам…
— Неглупо, — пробурчал Мурлан.
— Следовало бы также воспрепятствовать повышению цен. Это уже начинается повсюду. Я лично вижу лишь одно средство: заставить правительство наложить руку на все предметы первой необходимости: создать государственные склады, устранив посредников, спекулянтов; организовать разверстку…
— Но ведь это чертовски грандиозное предприятие. Пришлось бы все перевернуть вверх дном…
— Кадры, персонал налицо: надо только использовать потребительские кооперативы, которые уже функционируют… Согласен? Все это надо еще обсудить. Но раз во всей Франции и даже в Алжире объявлено осадное положение, надо этим воспользоваться хотя бы для того, чтобы защитить бедняков от ненасытных хищников!
