Новые времена, наступившие в 1991 году, коснулись и гуманитарных наук. Свобода слова, свобода собраний, свобода волеизъявления, свобода передвижения, свобода научного творчества… Сегодня, когда эти свободы вновь постепенно отходят государству, трудно даже представить себе, сколь плодотворной была ситуация 1990-х годов для работы ученого-гуманитария.
Впервые выехав за рубеж в 1991 году, Азадовский становится частым гостем в зарубежных университетах. Современники не без оснований полагали, что он, «свободный от всех долгов», вот-вот навсегда оставит родину, сломавшую ему жизнь, и, устроившись на теплое профессорское место в западном мире, забудет свое прошлое как страшный сон. Действительно, у него неоднократно появлялась такая возможность, но неожиданно для окружающих он принял в конце концов другое решение: остаться в России. Эйфория от нахлынувшей свободы была так велика, что он (и не он один) поверил в будущее своей страны. Да и покинуть родину – это лишь звучит легко, в реальности же совсем иначе: чем более человек осознает свою связь с ней, чем глубже чувствует личную ответственность за ее судьбу, тем труднее ее оставить. Для него это оказалось невозможным. И сегодня уже мало кто помнит, что Азадовский – бывший «политзэк»; он известен в первую очередь как крупный российский ученый.
В 1990-е годы он был избран членом Германской академии языка и литературы, в 2000-е награжден высшей наградой этой страны – офицерским крестом «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия», был отмечен рядом европейских премий, включая премию имени Фридриха Гундольфа за распространение немецкой культуры за рубежом. То обстоятельство, что его заслуги признаны куда выше в других странах, нежели в России, вполне укладывается в сюжет нашей книги: Константин Азадовский никогда не был нужен своей родине; однако родина до сих пор нужна и небезразлична ему.
* * *
Несколько слов о том времени, когда разворачивались описанные в книге события. Предварим их цитатой из «Тюремного реквиема» музыковеда Альфреда Мирека (1922–2009), отсидевшего почти год в Крестах по сфабрикованному обвинению:
В народе говорят: «Правда рано или поздно восторжествует». Так оно и есть. Народная мудрость незыблема в своих утверждениях. Но лаконичные изречения обычно требуют уточнения.
Принято считать, что рано – это когда униженный и оскорбленный еще жив и остатки сил употребляет на восстановление своей репутации и честного имени, отмываясь и отряхиваясь от всей той гнусности и пакости, в которые его так долго и усердно окунали. Это – лазурное «рано». Поздно же – когда человека уже нет, и обмывали его (в буквальном смысле) родственники перед похоронами. Имя же его робко и застенчиво, в большинстве своем мимоходом, «восстановили», объявив, что «так получилось» или еще лучше – «время было такое».
Это очень удобно – все списывать на время. Особенно для тех, кому нужно было бы воздать должное за их физические и моральные преступления. Но они почему-то частенько в том же почете, при том же интересе и радостях. И самая большая радость для них – в том, что они-то живы и невредимы, а загнанные на тот свет возразить не могут.
Что же такое были 1980-е годы? Сегодня уже становится все труднее говорить о том, какой в действительности была жизнь в Советском Союзе. Вероятно, привычный и бесспорный тезис 1990-х годов – о том, что Советский Союз все годы своего существования оставался тоталитарным государством, – станет восприниматься через несколько лет как альтернативное мнение по отношению к позиции «историков-государственников». Впрочем, такое вопиющее искажение собственной истории приводит лишь к повторению тех же ошибок. Ведь и 1980-м годам тоже предшествовала эпоха относительной свободы.
Страна уже однажды отреклась от бесчеловечной практики советского прошлого: в 1956 году, на ХХ съезде КПСС, когда Н.С. Хрущев призвал «полностью восстановить ленинские принципы советского социалистического демократизма, выраженные в Конституции Советского Союза, и вести борьбу против произвола лиц, злоупотребляющих властью». И многие тогда понадеялись, что время тоталитаризма необратимо ушло.
Но оказалось, что нравственные изменения общества не лечатся лозунгами и что частичная реставрация – неизбежный атрибут эпохи перемен (вариативна лишь глубина возврата). Эпоха застоя дала с лихвой проявиться общей генетической памяти: навыки попрания прав личности, хорошо усвоенные в 1930-е годы, нашли свое применение и в 1970–1980-е годы. Возобновились преследования; система органов государственной безопасности, которую следовало сократить, еще сильнее разрослась, а восхождение на политический олимп ее начальника дало ведомству реальный повод почувствовать, с одной стороны, полную безнаказанность, а с другой – свою острую востребованность. В результате, как установит в 1991 году парламентская комиссия С.В. Степашина, «КГБ СССР стал самостоятельной политической силой с собственными интересами и объективно превратился в надгосударственный институт».
В деле Азадовского этот «институт» действовал даже не надгосударственными, а уж совсем внегосударственными, то есть абсолютно незаконными методами: отправляя людей в тюрьму по политическим мотивам, он формально не марал руки сам, а делал эту грязную работу руками смежных государственных структур. Наверное, когда в кабинетах госбезопасности шел разговор о необходимости ареста Азадовского и Лепилиной с подбрасыванием им улик, использовались такие высокие и убедительные категории, как «безопасность страны», «происки западных спецслужб», «невозможность бездействия» и тому подобные. А в результате – череда бесконтрольных и беззаконных действий, которые наносят едва ли не смертельный удар по демократическим институтам (даже если говорить не о подлинной демократии 1990-х годов, а о так называемой советской демократии).
Возникает вопрос: если КГБ как «надгосударственный институт» действовал с нарушениями закона, то где же были ведомства, основной задачей которых являлась защита граждан, в первую очередь органы суда и прокуратуры? Ответ очевиден: они оказались, по крайней мере в данном деле, щупальцами того же самого единого организма, жестокого и беспощадного. И только перемена времен, совпавшая счастливым образом с событиями дела Азадовского, помогла ему оправдаться. Сохранись советская власть, он бы и сейчас вместе со своей женой считался бы «уголовником» и «наркоманом».
Не менее интересно выяснить, было ли «нарушение социалистической законности» работниками КГБ СССР, которые инициировали подброс наркотика двум мирным гражданам, принципиально новым методом спецработы ведомства или же это был единичный случай – исключение из кристально чистой деятельности госбезопасности в 1980-е годы. Факты подсказывают, что это была продуманная и санкционированная программа «контрразведывательной деятельности». И как раз в Ленинграде начала 1980-х годов прокатилась волна арестов, оказавшихся в центре общественного внимания. За решетку были брошены представители интеллигенции, обвиненные по «общеуголовным» статьям УК. Вспомним дела Арсения Рогинского, Льва Клейна, Альфреда Мирека… В любом случае при той жесткой системе органов КГБ, которая сложилась при Андропове, крайне трудно поверить, чтобы сотрудники Ленинградского управления могли начать такую многоступенчатую операцию без ведома руководства Управления КГБ СССР.
Арест Азадовского и его жены убедительно доказал, что ликвидация идеологических противников может осуществляться альтернативным способом, более простым и надежным, нежели осуждение по политическим статьям. И, что важно, от такого обвинения нелегко отмыться: защита «чистых уголовников», которые формально не являются политзаключенными, постоянно натыкалась на трудности, связанные с содержанием предъявленной им статьи. Неспроста ведь международные организации обычно испытывали робость перед уголовным статусом граждан, которых они порывались защитить.
Этот беспроигрышный способ – «пустить по общеуголовной статье» – вскоре был взят на вооружение и широко использовался в других управлениях КГБ. Можно отметить, к примеру, серию подобных дел в процессе «нейтрализации» известных еврейских отказников-активистов, которым раньше или в иной ситуации инкриминировались статьи 64, 70, 190-1 УК. Приведем три примера. Первый: 29 августа 1984 года был произведен обыск в московской квартире А.Г. Холмянского, задержанного в тот момент в Эстонии; в результате обыска, для производства которого к родителям Хомлянского приехали шесть человек, под нижней полкой стеллажа с книгами был обнаружен пакет, в котором находились пистолет («Вальтер», 1930-х годов) и 41 патрон. Профессионализм органов и тут был на уровне: в протоколе обыска не были указаны не только данные троих «сотрудников», но даже и номер изъятого оружия; однако и патронов оказалось достаточно для обвинительного приговора по статье 218 (полтора года лагерей, с этапом из Таллина, через Кресты и Свердловскую тюрьму, в колонию в г. Каменск-Уральский). Второй: 24 августа 1984 года в Москве сотрудники КГБ произвели обыск у Ю.Г. Эдельштейна, в результате которого было изъято несколько коробок книг и ряд личных вещей, в том числе «вещество в свертке». Вскоре экспертиза определит это «вещество» как наркотическое, и 4 сентября 1984 года ничего не подозревающий Эдельштейн будет арестован, а 19 декабря осужден по уже знакомой нам части 3 статьи 224 на три года (этап из Бутырок через Краснопресненскую пересылку в Бурятию, на Байкал, где он едва останется жив, оттуда в Улан-Удэ на строгий режим, далее – в Новосибирск на общий). Третий: 24 марта 1986 года в аэропорту Тбилиси был задержан музыкант А.В. Магарик. При посадке на рейс в Москву его, следовавшего без багажа, заставили сдать вещевую сумку, затем попросили подойти на пункт досмотра и присутствовать при досмотре той самой сумки. В ней был найден пакетик с 6 граммами вещества; экспертиза установит, что это анаша. 6 июля 1986 года он получил срок 3 года все по той же статье 224 части 3 (этапирован из Тбилиси на зону в Цулукидзе (ныне Хони), оттуда – в омскую колонию; освобожден досрочно в 1987 году).
